Вы рассказали, что редактор журнала, который нынче руководит самой большой денежной премией, сказал, прочитав вашу первую повесть: „Вы хорошо пишете, и вас с удовольствием возьмут в любом другом журнале… А что касается нас… То, как вам сказать-то? Слишком уж явно у вас получается: там всё настоящее, а здесь — нет“.
А в нашем с вами мире говорят по-русски, живут трудно и как-то копотно, и любят свою землю независимо от того, водитель ты самосвала, руководитель завода электродатчиков для буровых (знаю такого) или библиотекарь. А все эти далёкие-недалёкие для них не более чем горстка дармоедов, ничего не знающая о своей стране и обслуживающая интересы книжных дельцов. И когда они открывают вашу книгу, из которой валит морозом и где рёв тягача мешается с колокольным звоном, то они начинают испытывать комплекс неполноценности: больно неуютно им на ваших просторах.
Я вас уверяю — вы талантливы, у вас прекрасный язык и глубокие характеры. У вас есть всё, и если добавить извиняющуюся улыбку — вы давно были бы с ними. Но тогда… зябко стало бы нам…»
Голос Баскакова дрогнул.
— Хм, — с задумчивым удивлением сказала Леночка, — хорошее письмо. Что это за директор?
— С этого… забыл… Неважно… Важно, что тут и там — это география страны, а речь о географии духа, потому что линия раздела пролегает через души. А тот человек, который говорил, что там настоящее, а здесь нет, до сих пор ничего не понял. А простая женщина всё расставила по местам: важно не где ты, а с кем.
Лена пожала плечами.
— Всё равно, дело не только в них. В тебе тоже.
— Не понял. Ко мне-то какие вопросы? Обожди. Вот тут ещё один материал.
Леночка только пожала плечами.
— «„Фарт — старинное промысловое слово…“ — вступает Игорь Баскаков к своей книге с одноимённым названием. Вступает невозмутимо, будто не замечая, насколько архаично звучит такое вступление», и те-те-те, — пропустил Баскаков. — «…Да, действительно несусветными соболятниками и золотарями веет от этого слова. И пусть оно изначально и одесское блатное… „Но, — восклицает автор, — как же бесцеремонно выморозила из него Сибирь изначальный смысл и наполнила своим, трудовым, таёжным, народным!“
Почему же автор назвал так книгу? Ведь рассказ с одноимённым названием не является центральным. С него лишь начинается новый сборник прозы писателя.
Рассказ будто иллюстрирует народную мудрость, что худой человек хуже иного зверя. Построен он на анекдоте: „покость“ росомаха, злейший враг охотника, „зарящая“ ловушки, становится невольной его помощницей. Не в состоянии сожрать богато попавших соболей, росомаха зарывает их в снег и спасает от работяг-экспедишников, проезжавших по участку охотника на вездеходе и решивших проверить ловушки и собрать чужую пушнину.
Случай вопиющий, но, по-видимому, вполне реальный. Соболей потом находит охотник, распутав следы росомахи. Новая роль таёжной разбойницы по-своему забавна, а вот картина вымершего радиоэфира в тайге, когда звучит лишь китайская речь, наводит на грустные размышления. Для справки: несколько лет назад радиовещание ведущих станций убрали с обычных частот и перевели на ультракоротковолновый диапазон, доступный только в городах и их окрестностях.
Но автор будто предостерегает: „Пессимизма не будет! Ни на тех напали“, — и тому пример невозмутимый и неунывающий Сан Саныч из рассказа „В лесу родилась ёлочка“. Под Новый год он отправился за ёлкой и провалился в ёмкость на территории расформированной военной части, откуда выбрался по всем правилам народной смекалки. И без пресловутых воспоминаний о не так прожитой жизни. А ведь перспектива не самая весёлая: пятьдесят градусов и звёздочки в круглой амбразуре над головой!
За бодрой новогодней „Ёлочкой“ следует самый грустный в книге рассказ с говорящим названием „Последний путь“. В его основу взята традиция: когда несут умершего на кладбище, на дорогу бросают ветви пихты. Рассказ будто продолжает ряд „Последних“: „Свиданий“, „Срока“ и „Поклона“ и провозглашает „непоследнесть“ и наследность всего последнего и одновременно расставляет литературные бакена Баскакова: Бунин, Астафьев, Распутин. Пересказывать рассказ бессмысленно и даже кощунственно. Но кратко, очень кратко фабула: одинокий и ещё очень крепкий пенсионер из северного посёлка знакомится по переписке с пожилой женщиной из-под краевого центра. В этом центре они и встречаются и решают жить вместе: у Андрея Палыча на севере большой дом, хозяйство, да и руки крепкие — ни сетей в мороз не боятся, ни топора, ни лопаты. Галина Ивановна продаёт дом и участок, садится на пароход и приезжает… на похороны. Тромбоэмболия лёгочной артерии… Пихтовыми ветками выстеленная дорога на кладбище. И отступление об этих ветках… Собственно, на образе этих веток и держится рассказ. А начинается с того, как рассказчик едет по зимнику, и зимник „из ходовой и безлюдной трассы превращается на короткое время в главную улицу посёлка, в которую вдруг впадает, вливается усыпанная пихтовыми ветками дорога, а потом так же неисповедимо её покидает. Ветки, стеклянно хрупкие на морозе, размолоты проехавшими „Уралами“. Кажется, будто их оборвало ураганом…“ И снова освещённый фарами укатанный сахарный зимник, по которому рассказчик едет дальше и вспоминает историю Андрей Палыча и Галины Ивановны. А финал такой: после похорон все идут на высокий речной угор. „А когда бескрайняя даль вытянула из глаз, приняла на серебряные свои плечи людское горе“, внучка Палыча, маленькая Алёнка, взяла Галину Ивановну за руку и сказала: „Пойдём, бабушка, домой“.