Мотор был весь залит маслом.
Нижние цилиндры глубоко зарылись в землю и оставили за собой глубокие борозды чёрной земли в зелёной траве.
Из центра звезды мотора торчал, как сломанная кость, носок коленвала. Половина излома была свежая, искрящаяся кристаллами стали, половина - старая, чёрная. Трещина на этом коленвале, видно, была давно.
И тут только до меня дошло, что это всё-таки не сон, что убиться мы могли на самом деле и не убились случайно...
Меня пронзил такой страх, что коленки затряслись, я не смог стоять и опустился на землю рядом с Игорьком...
Итак, вынужденная посадка вне аэродрома.
По инструкции положено оставаться возле самолёта и ожидать прибытия спасательной команды. В то же время - опять же по инструкции - лётчику немедленно сообщить о вынужденной посадке с указанием времени, места, состояния матчасти и необходимой помощи на аэродром вылета, используя все доступные способы и каналы связи.
Как поётся в песенке - «Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя: элероны, лонжероны, фюзеляж и плоскостя»...
Самолёт, считай, разбит. Винта нет, мотор выведен из строя, шасси снесены - вывозить только на телеге...
Нас окружили жители окрестных сёл. Среди них - девушки.
Страх уже прошёл.
Присутствие девушек придало важность моменту: теперь мы уже не чуть не убившиеся пацаны, а лётчики, нечаянно попавшие в аварию. Мы приосанились (насколько это было возможно для петушков-подлётышей), напустили на себя важный вид. В глазах окружавшей нас толпы мы были героями. Такого почёта, уважения, внимания я больше никогда в жизни не ощущал. И всё это за счёт государства: самолёт-то казённый, мы разломали его, там сейчас на аэродроме что творится... Спрашиваю, есть ли где телефон. Все хором кричат: «В сельсовете!» - и одна девушка с велосипедом предлагает показать, где сельсовет. Пользуясь своим положением командира экипажа, важно даю команду пассажиру - другу моему, Игорьку, с которым вместе падали - находиться возле самолёта. Кто-то услужливо подаёт мне свой велосипед. Девушка садится на свой, я - на свой, и мы двигаемся по узкой тропинке по одному в сторону сельсовета. Хорошо, что она едет впереди и не видит, как меня бросает. Сам не пойму, что со мной: заторможенный напрочь. Меня трясёт неимоверно, тропинка очень неровная, я вижу ямки, выбоины, но мне это абсолютно безразлично. Никакой абсолютно реакции. Закончилось тем, что она крикнула мне, чтобы был осторожнее, потому что впереди канава, я бодро ей ответил, что для меня канава - это чепуха, и тут же со всего маху въехал в эту канаву передним колесом. Всё было, как в замедленном фильме: я чётко видел, как въехал в яму, перед этим подумал, что сейчас перевернусь, затем медленно стал переворачиваться через голову, точно фиксируя своё положение в каждое мгновение и не предпринимая абсолютно никаких действий, чтобы не удариться, не побить чужой велосипед - мне было абсолютно безразлично всё, что может теперь случиться. Мне вообще казалось, что я наблюдаю с тупым безразличием со стороны за тем, который падал, теперь вот едет на велосипеде зачем-то, вот он падает - ну и что? Потом поедет опять. Куда? Да позвонить надо. А куда звонить? А леший его знает...
Бывали у меня в жизни не раз после этого стрессовые состояния, но такого острого - не было ни разу. Видно, со временем чувства притупились или, наоборот, эта передряга была первой, и потому так остро была воспринята...
Кстати, первая седина у меня появилась именно после этой вынужденной посадки: мне ещё не было и восемнадцати.
Конечно, никуда я дозвониться не смог. Единственный на три деревни телефон торжественно стоял на самом почётном месте в сельсовете. Наверное, по этому телефону разговаривал сам тов. Ленин, когда совершал Октябрьскую революцию. Я едва смог разобрать, что мне отвечает телефонистка из Могилёва, но она уже разобрать что-либо из того, что я хотел сказать, не только не могла, но и не пыталась. Говорить же о том, что она могла меня соединить с аэродромом, отстоящим от города бог знает на сколько - об этом даже мечтать не стоило. Несколько дней я ездил в тот сельсовет, и ни разу мне не удалось даже сказать что-либо телефонистке, чтобы она сама дозвонилась и сообщила, что мы живы и где находимся. Это была связь для связи.
У самолёта жизнь кипела. Ребятня, словно мухи на мёд, слетелась на самолёт и осадила его, Игорь сначала культурно, потом уже настойчиво отгонял детвору, пока кто-то не принёс из деревни верёвку. Тогда верёвка была натянута на колышки вокруг самолёта и стала «табу». И сразу вопрос решился: толпа чинно стала вокруг натянутой на уровне щиколоток верёвки и молча наблюдала, как Игорь сидит или ходит возле самолёта. Всё было, словно в музее: онемевшая толпа, жадно рассматривающая предмет своего вожделения или чудо чудное и само чудо - недалеко ушедший от детворы по годикам лётчик в промасленном комбинезоне и в американских ботинках с обмотками, чувствуя себя объектом всеобщего внимания, Игорёк томился. Моё возвращение облегчило его участь.