Шли обычные полёты, молодёжь летала по кругу. Костя взлетал третьим, я - то ли пятым, то ли шестым. В воздухе как всегда стоял гвалт - кто-то ушёл на маршрут, кто-то кувыркался в зоне - в общем шла обычная лётная жизнь.
Не помню уже, что за задание было у меня, то ли в зоне, то ли на маршруте, знаю только что не на круге, потому что, когда вдруг стало тихо, и я услыхал команду немедленной посадки, мне до точки надо было идти минут пять-семь.
Когда я развернулся в сторону аэродрома, то увидел на третьем развороте столб чёрного дыма, который поднялся уже метров до трёхсот. На земле что-то горело, но разобрать что горит я не успел - пора было выполнять третий разворот.
Уже после посадки и заруливания я узнал от встречавшего меня техника самолёта о том, что Выров упал и что столб дыма на третьем развороте - это место его падения.
Я к тому времени уже нимало насмотрелся на смерть, сам чудом живым остался, но это была первая смерть в лейтенантских погонах, смерть молодого, которому жить бы да жить.
Были трудные похороны, была истерика невесты, не успевшей ещё стать женой, были жуткие причитания матери под траурный марш оркестра и залпы комендантского взвода...
И опять были розы.
Много роз.
И хвоя.
Хвоя и розы.
Хвоя тёмно-зелёная, загадочная, пахнущая лесом, вызывающая воспоминая о чём-то далёком, праздничном, давно забытом и заметённом огнём войны, и голодным детством без единого праздника.
Розы.
Розы - это вообще что-то необычное: в Сибири розы не росли, не выносили сибирского климата, даже помидоры там не вызревали. Когда после войны мы на поезде пересекли Урал, и я впервые увидел купленные отцом на станции красные помидоры, и на мой вопрос «что это?» он ответил, что это помидоры, я не поверил ему, думал что он шутит: красных помидоров ведь не бывает...
Да и было ли кому до роз во время войны, во время голодовки, когда мерилом прекрасного было одно: хлеб.
Лишний кусок хлеба - вот праздник.
Розы я встречал уже после войны, да и то редко, очень редко: в военном гарнизоне на окраине небольшого белорусского городка Быхова, где стояла дивизия Дальней авиации розы не выращивались, а коли было какое особое торжество, то их привозили из Могилёва, куда надо было ехать час на машине или полтора на поезде.
Тем не менее, розы мне были знакомы: это нежное, прекрасное, это словно девушки; любуйся их красотой, вдыхай их пряный аромат, но с руками поосторожней, ибо ежели не знаешь как за них взяться - или поколешься, или вообще попортишь.
Так уж получилось у меня в юности: розы были сами по себе, хвоя - сама по себе.
Соединились эти две противоположности у меня до поступления в училище только один раз - когда хоронили в Балашове экипаж сгоревшего на посадке самолёта СБ.
Тогда гробы поставили в гарнизонном клубе, оркестр играл похоронные мелодии, гробы были покрыты хвоей и розами.
Я тогда зашёл в зал, постоял несколько минут - мне было неинтересно: погибших я не знал, грустная музыка и плачущие женщины - это далеко не соответствовало яркому солнечному дню и моему настроению.
Тогда у меня особых ассоциаций похороны не оставили.
Ну, а на обычные, как говорится, бытовые похороны я вообще никогда не ходил: ничего там интересного для пацана нет.
По-настоящему я прочувствовал сочетание роз и хвои, уже будучи курсантом лётного училища.
С утра, по каким-то неприметным признакам в казарме уже чувствовалось: что-то случилось.
Или случится...
Командир роты пришёл какой-то хмурый. Придрался на за что, ни про что, к дежурному. Не так, мол, заправлены шинели на вешалке.
Раньше он никогда на это внимания не обращал, это дело старшины следить за порядком в казарме.
После завтрака - на занятия.
Только занятия идут как-то не так. Никогда ещё такого не бывало, чтобы во время занятий в класс зашёл кто-то другой кроме преподавателя, а тут вдруг пришёл какой-то капитан и что-то шептал на ухо нашему майору, тот слушал и кивал головой. По лицам их было видно, что оба расстроены.