- А я в поле задержалась... до вечера, - быстро, словно оправдываясь, сказала Надя и покраснела.
- Не получилось у нас разговора.
- Почему?
- Шут их знает... Не пойму я их. Что здесь за народ! С ними по душам хочешь. Мыслями делишься... А они бормочут как деревянные.
- Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?
- Ну, так они же представляют народ.
- Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.
- Так зачем же их держать?
- Сами они себя держат.
- А народ?
- Что ж народ! Народ у нас доверчивый. Как-никак правление лицо колхоза, - значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.
- Как же они держатся?
- Друг за друга... Крепко держатся. И все проходит сквозь них, как через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им - не пропускают.
- Так надо менять их!
- Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят в руководителях, учетчиках да охранниках.
- Да, это все толкачи...
- Их ведь развелось что воробьев... И шумят они громче всех. И хлеб им дармовой... Они и держатся кучно, друг за дружку.
- Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.
- А если закрепить землю, да еще скот... Придется им работать. Они чуют это. Вот и зашумели.
Песцов подошел к Наде.
- Надя, Надюша! Вы просто умница... Вы необыкновенная умница...
Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:
- Не надо... Не надо, Матвей Ильич.
- Но почему? Я не могу без тебя...
- За нами же следят.
- Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?
- Это может плохо кончиться.
- Надя, но я люблю тебя! - Он обнял ее и стал целовать.
- О боже! - и она сама, жадно целуя его, глядя на него с испугом и тревогой, шептала: - Мы сумасшедшие... сумасшедшие.
- Милая, славная моя!
- Уходи... Не мучай меня.
- Хорошо... Я уйду.
Они вышли в сени. Надя долго в темноте не могла нащупать щеколду. Они стояли рядом, и Матвей слышал, как она часто и тяжело дышит. Он поймал ее за руку, потом обнял за талию и поцеловал.
- Завтра я приду к тебе... И навсегда! Слышишь? - прошептал он.
Она крепко стиснула его руку, и он почувствовал, как левая щека его увлажнилась. Она плакала; губы ее были вялые и холодные, и вся она мелко дрожала, как от озноба.
Спрыгивая с крыльца, Песцов услышал, как затрещал плетень, потом мелькнули две тени от палисадника к сараю. И долго еще, удаляясь, гулко топали сапоги в ночной тишине.
24
Песцов оказался временно за председателя. Волгин уехал в район покупать горючее и запасные части к тракторам и оставил за себя хозяйствовать не Семакова, как делал обычно, а Песцова.
- Приноравливайся, - говорил он на прощание. - А то сразу-то невдомек чего будет. Хозяйство - воз тяжелый, тянуть его надо исподволь, а не рывками. Иначе холку набьешь.
- Волгин на попятную пошел, натурально. Сам уступает место Песцову, - с едкой усмешкой жаловался Круглов.
- Это еще ничего, ничего, - утешал его Семаков. - Погоди маленько. Узнаем, что думает Стогов. Волгин заедет к нему, посоветуется. А я донесение в райком отправил. Все описал, все его антиколхозные умыслы. Ничего, ничего. Пусть пока хозяйствует, а мы поглядим.
Внешне Семаков ничем не выказывал своей неприязни к Песцову. Он был с ним вежлив и даже советовался:
- Матвей Ильич, что нам делать с Иваном Черноземовым? На его поле ячмень подошел... Жать пора. А он не берет к себе третьего комбайнера.
- Как это - не берет?
- Очень просто, вдвоем с Лесиным, говорит, справлюсь. А Петра Бутусова мне не надо.
- Ничего не понимаю.
- За звеном Черноземова мы закрепили кроме кукурузы поле ячменя. На Косачевском мысу. Слыхали?
- Ну?!
- Договор с ним подписали. Вот он и надеется премиальные получить. Ну и понятное дело - поделиться с Бутусовым не хочет.
- Так пошлите того, с кем он хочет работать.
- Матвей Ильич, правлению некогда устраивать любовные сделки меж колхозниками.
- Ладно. Я завтра съезжу на Косачевский мыс. Разберусь с этим Черноземовым.
Ячмень на Косачевском мысу подошел как-то неожиданно, в разгар сенокоса. "За усы он тянет ячмень-то, что ли? Иль колдует?! - удивлялся Волгин. - Дней на десять раньше срока поспел".
Накануне жатвы Иван Черноземов долго не ложился. Еще с вечера перегнал он свой комбайн в поле; бочку горючего про запас схоронил - в глинистом обрывчике нишу выкопал, свежей травой укрыл бочку, землей присыпал, чтоб воспарения не было.
А потом до вторых петухов просидел с Лесиным на завалинке.
- Эх, сосед, теперь мы как двинем, так уж двинем! - говорил Черноземов, опираясь на колени руками, и, глядя в землю, крутил головой.
- А я тяги на своем комбайне переклепал, - ласково улыбаясь, сказал Лесин. - Один убирать буду, без копнильщика. Мне тоже нахлебник не нужен.
- Егор Иванович Батман не то что тяги, ножи переклепал. Вот так, нормально - пшеницу жать, а эдак вот повернет, горбылем кверху - под сою получается. Наземь ножи-то кладет, чтоб ни один бобик не остался несрезанным.
- Тот универсал!
- Ах, сосед! Дожили мы до настоящего дела. Я ведь, по секрету сказать, из председателей колхоза сбежал.
- Когда же?
- А в тридцать пятом году! Я лют был до работы. Первым в селе технику освоил - и тракторы и комбайны. Меня и выдвинули в председатели. Ладно, работаю. И вот присылают мне с первесны указ из рика - засеять поле под ольхами гречихой. Место низменное - болота рядом, туманом обдает. А гречиха тепло любит. Какая там гречиха вырастет?! Но мне звонят - сей, и больше ничего! Я сам-то пензяк. У нас гречихи на всю страну славились. А может, и во всем мире лучших не было. Культура эта тонкая. Помню, как мы с отцом ее сеяли. Бывало, чуть засереет небо, а мы уж на загоне. Гречиху до солнца надо посеять, а по росе запахать... И того мало. Отец, бывало, снимет штаны, сядет голым задом на землю и скажет: "Ванятка, садись, покурим". Вот мы и сидим на земле-то, курим. Ждем - чего она скажет? Переглядываемся... Отец встанет, отряхнется: "Рано ишшо, Ванятка. Поехали домой. Земля холодновата". А тут звонят по телефону: сей, да и только! Ладно, говорю, посеем. Написал я им сводку: мол, посеяли гречиху. И отправил, - отвяжитесь, думаю. А посеял гречиху только недели через две, да и то в другом месте. И что ж ты думаешь? Приходит ко мне эдакой косой дьявол - Яшка Сизов - и говорит: "Иван, дай-ка мне подводу на базар съездить?" - "Ты что, в уме? В разгар посевной и за двадцать верст на базар! И не проси!" - "Кабы пожалеть не пришлось! Что-то ты самовольничаешь, Иван? Все без правления норовишь... Гречиху не посеял, а сводку дал..." - "Ступай, я не из пугливых!.." Донес ведь, стервец! И вот ко мне нагрянул сам председатель рика на пару с каким-то полувоенным. В тарантасе, на тугих вожжах! "Садись! Поехали к ольхам". Подъезжаем. "Где гречиха?", "Когда посеял?", "Ах, два дня назад?! Займись!" - сказал он этому полувоенному да уехал. Тот и спрашивает меня очень даже вежливо: "Как же вы, дорогой товарищ, решились на такой шаг? Директиву рика не выполнили?" Я ему пытаюсь объяснить, что гречиха тепло любит, а он мне: "Не возражаю. Но почему вы директиву не выполнили?" - "Вы крестьянством занимались?" - спрашиваю. "Никогда в жизни". - "Откуда вы, извиняюсь?" "А с Красной улицы". - "Понятно". - "Ну, раз вам понятно, тогда зайдите завтра к нам. Один придете, раз вы такой понятливый". И просидел я у них две недели. На мое счастье, вся гречиха, посеянная другими по холоду, пропала. А моя как на опаре поднялась. Меня и выпустили. "Извините, говорят, производственная ошибка. Можете работать". Я на другой же день собрал свои манатки и уехал вместе с женой и ребенком.
- По шахтам, по леспромхозам мотался... А после войны опять к земле потянуло. Что ни говори, крепко она держит нашего брата, за самую душу.
Прилег Иван Черноземов уже за полночь в сенях на деревянной кровати. И приснился ему дивный сон. Будто на всей Руси хлеба поспели. И по его родной Земетчине, вдоль всего сельского порядка от избы к избе старики пошли. Возле каждой избы останавливаются, стучат подожками в наличники, окликают: "Эй, Иван, не спишь? Жать пора!" - "Не сплю, тятя!" - отзывается Иван. И вот будто входит к нему в сени отец в белой рубахе, босой. Садится на край кровати: "А ну-ка, покажи, что за хлеб уродился на твоем Косачевском мысу? Вставай, пойдем!" - "Да ведь это далеко, тятя... Аж на Дальнем Востоке, на краю земли". - "Раз далеко, вставать пораньше надо. Чего ж ты прохлаждаешься?" - "Да я и не сплю вовсе". - "Идем!"