Как бесцеремонно, шумно, с треском, с грохотом люди обычно вторгаются в природу и как она сразу боязливо сворачивается и прячется от них! Теперь она жила повсюду: сверху, сбоку, впереди, там, где надо было поставить ногу, чтобы не треснул сучок, чтобы не произвести лишнего шума.
Стало так страшно, что было невозможно пошевелиться, но потом я все же двинулся вперед: медленно, осторожно, почти неслышно, задерживая дыхание. Временами останавливался, вслушивался, переглядывался с затаившимся пространством. Как будто что-то наносное, временное разом соскочило с меня, и прояснились новые чувства. Страх прошел, но всем существом своим я ощущал кого-то крадущегося рядом и другого, носом втягивающего непривычный и враждебный запах. Все жило кругом: земля, деревья, самый воздух.
Так, вслушиваясь, всматриваясь, чувствуя окружающую жизнь с новой и живой остротой, я медленно и бесшумно двигался вперед и дошел до непроходимого болота. Там видны были веером расходящиеся в разные стороны следы. Этими тропками медведи выходили на общий «тракт» по пути на реку, к водопою, половить рыбу, поискать ягод в бору и обратно шли теми же путями.
Отдохнув и взяв образцы, я пошел обратно и, выйдя к берегу реки, увидел, что на той стороне перед палатками сидит незнакомый человек. Как он мог один зайти так далеко в тайгу?..
Человек оказался молодым, лет двадцати, тунгусом, маленького, как все они, роста, едва мне по плечо, с черными, как смородина, глазами, черными, щеткой стоявшими волосами, очень белыми, блестевшими при улыбке зубами. Было что-то трогательное и привлекательное в его маленькой стройной фигурке и смуглом лице. На нем была не очень чистая, но вышитая рубашка, штаны из оленьего меха, заправленные в мягкие, тоже меховые лунтайчики. Рядом на песке лежала такая же куртка.
Он не очень бойко говорит по-русски, но все же из его слов и жестов можно понять, что идет он уже два дня из стойбища, откуда-то с севера, в другое стойбище, где-то южнее. И предстоит ему путь еще дня три. Говорит он об этом так же просто, как в городе говорят о том, что нужно пройти в соседний квартал. На вопросы отвечает доверчиво, прямо и открыто смотрит в глаза и улыбается простодушной и веселой улыбкой.
Было еще рано, всего около полудня. Мы вдвоем варили уху, пекли рыбу и разговаривали.
— А зачем ты идешь один так далеко по тайге?
— Разве далеко? — засмеялся тунгус. Глаза его заблестели еще больше.
— К невесте идешь? — Но он только опять засмеялся и не ответил, «Какой чудесный паренек; вот он не боялся бы идти по медвежьей тропе», — подумал я. Тунгус расспросил про экспедицию, а потом сам, — частью отвечая на вопросы, а частью от удовольствия поговорить. — рассказал, что тунгусы не кочуют в почти непроходимой, заваленной павшим лесом смешанной тайге. Они живут в светлых, чистых сосновых лесах, где легко передвигаться и много оленьего корма — белого ягеля. Идти тайгой легче и проще, чем торопиться-бежать по улицам города, и труднее заблудиться. В сосновом бору пройдет охотник, след будет виден все лето — вот и тропинка; пройдут несколько человек — дорога, а где пробежит стадо оленей или передвинется стойбище, там на много лет ляжет тракт. Память таежных жителей хорошо сохраняет все приметы, и если скажут: «Иди от большого переката на Сыму два дня до Красного камня, где прошлым годом Иван шел», — то каждому такого описания будет совершенно достаточно. Вся тайга пересечена сетью тропинок, дорог, трактов…
Тунгус отдохнул в лагере день, а потом исчез так же, как появился, — как будто растворился в тайге.
Километрах в пятистах от последнего человеческого жилья экспедиция выбралась к высокой песчаной горе. Гора круто обрывалась к югу, к реке, а на север уходила плоским, едва заметным склоном, поросшим звонким сосновым бором необычайной чистоты. С обрыва над рекой открывалась неоглядная, пронизанная светом и прозрачными тенями облаков зеленая таежная даль. В ней кое-где густыми сине-зелеными пирамидами темнели кедры; нежной, светлой чуть желтоватой зеленью выделялись лиственницы; пихты поблескивали серебристой хвоей на сплошном фоне берез, осин, рябины. Наверху, в бору, недалеко от реки мы наткнулись на тунгусское погребение. Три близко стоящие треугольником сосны были срублены на одинаковой — метра четыре — высоте. На образовавшихся точках был укреплен настил из грубых золотистых сосновых плах, на которых стоял простой продолговатый ящик-гроб, сколоченный из таких же плах. Невдалеке виднелось еще одно такое же сооружение. По-видимому, уже много лет простояли эти погребения, вознесенные вверх, в сияющее зеленое пространство, на своих сосновых треножниках. Огромные красные сосны окружали их, как свечи, и свет косыми полосами падал на них, словно в храме. Веселые ливни обмывали их летом под перекатывающийся грохот гроз, и снег необычайной чистоты одевал их пушистым, искрящимся покровом зимою. Мелкие лесные пичуги нашли приют под тяжелыми плахами; дятел временами осторожно постукивал в них и, склонив голову набок, задумчиво слушал: «Все ли тихо, все ли покойно внутри». Кукушки, пролетая, отсчитывали часы чьей-то беспокойной жизни, и тайга постоянно шумела над ними… Так стояли и будут стоять они очень долго, пока не превратятся в прах в этом необычайном, пустынном, никем не посещаемом природном храме…