КНИГА ПЕРВАЯ
Графиня такъ кончаетъ:
«Довольно вамъ, мѣдвѣжатникъ, сидѣть въ своей берлогѣ. Лѣтомъ вы должны двинуться. Можете даже и раньше. Я собираюсь на воды. — И вамъ бы немного полѣчиться… отъ суровой морали и разныхъ другихъ недуговъ. Вы знаете теперь, какъ мы съ Колей живемъ здѣсь. — Въ моихъ письмахъ все можно найти, хотя я и рѣдко пишу, а въ вашихъ ничего не видно. Наташу вы неумѣренно расхваливаете. Не къ лицу намъ съ вами такая сантиментальность.
«Ну, прощайте же. Жму вашу руку и прилагаю свою старую физіономію, сдѣланную весьма курьезнымъ фотографомъ Анджьолини. Вообразите: онъ, вмѣсто солнечнаго свѣта, пускаетъ въ дѣло стеариновую свѣчу.
«Ваша В»
Поѣду-ли я? Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы не бѣгать отъ жизни? Теперь я врядъ-ли чего боюсь и въ прошломъ, и въ будущемъ.
Оставшись безъ нихъ одинъ, я совсѣмъ застылъ, и сдается мнѣ, что въ эту-то минуту и надо бы начать подводить итоги, хоть для памяти, на всякій случай, коли не для болѣе возвышенныхъ цѣлей.
Будь я сочинитель, я бы уже началъ заѣдать чей-нибудь чужой вѣкъ. Гдѣ-то читалъ я, что средняя жизнь русскаго сочинителя—35 лѣтъ; а мнѣ,—вотъ уже второй мѣсяцъ пошелъ, какъ стукнуло цѣлыхъ тридцать шесть. Подбираюсь къ сорока годамъ; а тяжести ихъ все еще не чувствую, точно будто съ юныхъ лѣтъ водплъ мазурки на балахъ, и ничего иного не испытывалъ, кромѣ пріятной испарины.
Оттого, что живу-то я, что называется живу — не больше десяти-двѣнадцати лѣтъ. И какой же я былъ вьюнецъ, когда у меня за плечами уже сидѣла четверть вѣка! Пріятно даже вспомнить..
А между тѣмъ, всегда я былъ старше возраста. Отецъ продержалъ меня цѣлыхъ три года въ приходскомъ училищѣ, и въ уѣздное попалъ я уже куда какимъ верзилой, первымъ силачемъ считался и по наукамъ угодилъ бы во второй классъ: да родительская воля изрекла свое самодержавное слово, и засѣлъ я въ первый, чуть не за букварь. Такъ первымъ ученикомъ и просидѣлъ три года. Послѣ того и въ гимназіи-то такимъ же точно манеромъ. Первокласники были — мелюзга-мелюзгой; а я и рожей, и складомъ смахивалъ чуть не на «богослова» изъ семинаріи. Ну, да тутъ особая причина была: латыни не зналъ. Такъ я и студентомъ-то очутился опять-таки на возрастѣ, лѣтъ двадцати безъ малаго. Одно слово — не торопился и успѣлъ-таки вобрать въ себя всякую казенщину. Отъ меня за три версты отдавало гимназистомъ. Это, въ мое время, особый былъ запахъ: онъ и въ университетѣ не пропадалъ совсѣмъ-то.
По «недостаточности» попалъ я на второмъ же курсѣ въ пѣвчіе, хотя басу у меня никакого и въ поминѣ не было, а фигура только имѣлась басистая.
И вотъ какъ это вышло: въ казенныя я угодить не могъ потому, что факультетъ выбралъ дворянскій… въ камералисты пошелъ. Тогда этотъ разрядъ былъ вновѣ. Сдѣлалъ я такъ изъ форсу, а думалось мнѣ въ ту пору, что не всѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, въ лекаря идти, надо кому-нибудь и хозяйствомъ заниматься, благо у насъ, на Руси, земля обильная. Ну, и поступилъ въ «камералы», какъ ихъ въ шуточку называли и медики, и юристы. Между своими-то я смотрѣлъ, опять-таки, богословомъ, который перешелъ ужь и «великовозрастіе», какъ семинаристы говорятъ. А камералисты были всѣ жиденькіе, малолѣтки, франтики, въ тоненькихъ въ обтяжку штанишкахъ, въ золотыхъ очкахъ, сюртукахъ ниже колѣнъ (такая тогда офицерская мода была), съ красной подкладкой подъ рукавами; совсѣмъ убогій народецъ по части «занятій», какъ говорятъ гимназисты.
Немудрено, что между ними я сталъ выше всѣхъ головой, и въ прямомъ, и въ переносномъ смыслѣ. И программа-то перваго курса подходила подъ калибръ слушателей. Всего два главныхъ предмета стояло въ ней; а остальное — такъ, всякое дрянцо: французскому языку даже опять чуть не съ азовъ обучали. Сдалъ я экзаменъ. «на пять съ плюсомъ». Инспекторъ замѣтилъ меня. Тогда такіе порядки были, что передъ инспекторомъ велѣно было на улицѣ стоять безъ фуражки въ будни, и съ рукой у кокарды треуголки — въ праздничные дни. И мнѣ приводилось такъ вытягиваться. Должно быть эта «свинья въ ермолкѣ», какъ его звали студенты, осталась отмѣнно довольна моимъ внушительнымъ и вмѣстѣ благонамѣреннымъ видомъ, больше, я полагаю, чѣмъ плюсами моего перваго экзамена.
Говоритъ онъ мнѣ съ благосклонностью, отпуская на вакацію:
— Вы не имѣете казеннаго обѣда?
— Нѣтъ, отвѣчаю.
— Нѣтъ ли у васъ голоса?
— Не пробовалъ.
— Поступайте въ пѣвчіе: они пользуются квартирой… и столомъ, во вниманіе къ успѣхамъ и хорошему поведенію…
Мнѣ это было на-руку.
Первый годъ я, съ свидѣтельствомъ о бѣдности, пробился на сто-двадцать серебряныхъ рублей, предоставленныхъ мнѣ родителемъ. Попробовалъ искать уроковъ; но по необщительности ли характера, или потому, что много было въ городѣ и безъ меня охотниковъ получать купеческіе и чиновничьи полтинники — ничего я на первомъ курсѣ не нашелъ.
Дома, на вакаціи, мнѣ просто зазорно стало отцовскихъ денегъ. Онъ, по родительскому самодовольству, лѣзъ изъ кожи, сколачивая мнѣ сто-рублевую стипендію. А у него отъ мачихи родился третій бутузъ; да моихъ «единоутробныхъ» было цѣлыхъ пять штукъ. Жалованья магистратскому секретарю въ уѣздномъ городѣ, хоть и съ «благодарностями», на такую ораву не хватитъ.
За пѣвчество я и схватился обѣими руками, сталъ сейчасъ же у соборнаго регента нотамъ учиться и на скрипицѣ пилить, чтобы хоть слухъ-то свой немного оболванить.
— Вытяну-ли я хоть что-нибудь? спрашивалъ я неоднократно у регента.
— Больше вы, сударь, желудкомъ забираете; но когда нотамъ обучитесь, то, можетъ статься, и октаву себѣ нагудите.
Ну, я и нагудѣлъ.
Когда, по пріѣздѣ съ вакацій, явился я къ университетскому регенту, коренастенькому медику-четверокурснику, изъ семинаристовъ, онъ, испробовавъ меня, сейчасъ же безъ запинки и выговорилъ:
— Весьма удовлетворительно-съ для второй октавы.
«Вторую октаву» помѣстили на государственные харчи въ пѣвческой комнатѣ и предоставили ей, кромѣ того, обѣдъ за студенческимъ столомъ, казенную баню и казеннаго цирюльника.
Пѣвчіе въ то время жили въ университетскомъ зданіи особнякомъ, «съ прохладцей», какъ про нихъ выражались студенческіе дядьки. И въ самомъ дѣлѣ имъ было житье. Инспекторъ, по разъ заведенному обычаю, имъ покровительствовалъ, а стало быть и экономъ ублажалъ ихъ. Мерзостный былъ это человѣчишко, но такъ и лѣзъ намъ въ душу, завтраками угощалъ въ «двунадесятые» праздники, пуншами поилъ, доставлялъ на иодержаніе казенные мундиры, даже въ комнатахъ приказывалъ не смолкой, а аптекарскимъ порошкомъ курить. Дишканты и альты набирались у насъ изъ учениковъ уѣзднаго училища. Такъ и ихъ экономъ всячески ласкалъ, точно они были подъ особымъ благоволеніемъ начальства.
Пѣвчему студенту жилось совсѣмъ не такъ, какъ казенному: онъ не зналъ помощниковъ инспектора, приходилъ ночью, когда хотѣлъ, спалъ у себя въ комнатѣ, а не въ общихъ спальняхъ, сидѣлъ дома въ халатѣ, а не въ вицъ-мундирѣ, въ церковь шелъ въ» разстегнутомъ мундирѣ, безъ шпаги и шляпы. И на всякія его провинности смотрѣли сквозь пальцы. Поэтому казевные насъ и не долюбливали, считали даже ябедниками и чуть не «тайными іезуитами», во всякомъ случаѣ «ханжами» и «семинарскимъ отребьемъ».
А на самомъ-то дѣлѣ я нашелъ въ своей комнатѣ четверыхъ такихъ же ябедниковъ и ханжей, какимъ и я былъ. Двое изъ нихъ дѣйствительно были семинаристы. Во второй комнатѣ жилъ регентъ и два тенора: онъ семинаристъ — они изъ гимназіи. Наша «басовая» комната зажила очень дружно. Въ семинаристахъ я распозналъ сразу двухъ кряжей, «зубрилъ-мучениковъ», но не тупицъ и не пошляковъ. Ужь коли семинаристъ, безъ гроша въ карманѣ, добьется университета — въ немъ побольше пороху, чѣмъ въ любомъ первомъ ученикѣ гимназіи. Мы сходились туго; но никакого вздору, забіячества, фанфаронства у насъ и въ поминѣ не было. Когда же приглядѣлись, то стали другъ друга подталкивать.
Каждый изъ насъ уже созналъ тогда, съ какимъ головнымъ убожествомъ «отмахали» мы нашъ университетскій вступительный экзаменъ. Хвалиться другъ передъ другомъ было рѣшительно нечѣмъ: одинъ ругалъ семинарію, другой гимназію — большаго разнообразія въ выводахъ не замѣчалось. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ вспомнить: какз и чему насъ учили, и, право, чудно становится, что мы еще вышли кое-какъ грамотнымъ народомъ. Я, напримѣръ, въ гимназіи не сходилъ съ перваго мѣста первой «парты», и въ моей студенческой конторкѣ лежалъ футляръ съ золотой медалью, выданной: «преуспѣвающему». Но въ чемъ же я преуспѣлъ двадцати безъ малаго лѣтъ отъ роду? Кромѣ тупыхъ учебниковъ и русскихъ «образцовыхъ» писателей, я почти-что ничего не читалъ. Книги, въ родѣ «Космоса», рѣдко попадали въ наши руки изъ рукъ учительскихъ, а брать журналы въ единственной городской «библіотекѣ для чтенія» было не на что. Подъ литературными впечатлѣніями того, что перепадало иногда отъ знакомыхъ и товарищей, и начала голова немного работать. Въ то время «Отечественный Записки» и «Современника для чтенія гимназистамъ не выдавались; и это не очень давно, всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ. Я еще куда не старикъ, а при такихъ-порядкахъ учился. Объ какихъ же нибудь стремленіяхъ, гражданскихъ чувствахъ, смѣломъ протестѣ, серьезности труда и уваженіи личности — смѣху подобно и говорить! У насъ инспекторъ товарища моего, изъ шестаго класса, такого же «вѣликовозрастнаго», какъ и я, поставилъ въ соборной на колѣна, передъ цѣлой гимназіей и, ходя мимо взадъ и впередъ мелкими шажками, плевалъ на полъ вокругъ него, а потомъ заставлялъ его ладонью вытирать на полу. И за что? За то, что онъ «обидѣлъ» какого-то барченка изъ втораго класса, т.-е. просто пихнулъ его, чтобы тотъ не приставалъ и не кричалъ ему (его звали Макаръ Сусликовъ):