А все-таки она жила каждымъ нервомъ и каждой мышцей своего мраморнаго тѣла.
Къ обѣду вышла изъ внутреннихъ апартаментовъ англичанка, съ темными веснушками на широкомъ красноватомъ лицѣ, и съ нею дѣвочка, лѣтъ такъ шести-семи, худенькая, длинная, очень бѣлокурая, въ локончикахъ и темненькомъ платьицѣ съ голыми икрами. Я въ первый разъ видѣлъ такую шотландскую наготу. Она присѣла мнѣ и тихо, изъ подлобья, улыбнулась. Графъ поцѣловалъ еи въ темя. Графиня сказала что-то, для меня тогда непонятное, англичанки, но на дѣвочку не посмотрѣла и указала мнѣ на мѣсто около себя, противъ графа.
«Дочь ихъ сіятельствъ, подумалъ я и, вглядѣвшись въ нее, прибавилъ: вотъ ужъ, подлинно, — ни въ мать, ни въ отца».
И въ самомъ дѣлѣ, въ ней не было ни одной черты, общей съ графомъ или графиней. — «Можетъ быть пріёмышъ», передумалъ я; но меня этой малолѣтней дѣвицъ не представили и объ ней ничего за столомъ не говорили.
Передъ графиней, въ сторонкѣ отъ прибора, стояла маленькая серебряная солонка, сдѣланная точь-въ-точь какъ мужицкая «солоница» съ подъемчатой крышкой и разными косячками. Я не безъ любопытства поглядѣлъ на графиню, когда она, разливъ всѣмъ супъ, открыла крышку солонки и пальцами взяла щепотку простой, нетолченой соли и вкусно такъ посолила. Ея бѣлые, крупные пальцы при этомъ сложились въ красивую щепоть.
«Экая баба, подумалъ я, и соль-то по-своему беретъ, по-мужицки».
Выходило это у нея просто, истово, точно такъ и быть слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ для нея — графини Кулдасовой. Видимо было мнѣ, что никто на это и вниманія не обращаетъ, но графъ, и miss, и дѣвочка брали соль изъ маленькихъ хрустальныхъ солонокъ. Передъ ыоимъ приборомъ стояла также хрустальная.
Графъ постарался «оріентировать» меня въ Москвѣ. Но его слова были уже вторымъ изданіемъ того, что я слышалъ отъ графини. Послѣ обѣда онъ увелъ меня въ кабинетъ, гдѣ мы курили и пили кофе, и сейчасъ же заговорилъ о томъ, какъ онъ меня ждалъ, чтобы познакомить съ «назрѣвающимъ движеніемъ». Объ англійскомъ клубѣ и его вожакахъ отъ выражался съ улыбкой; но не преминулъ прибавить, что «надо и ихъ послушать иногда». Тутъ же онъ мнѣ сообщилъ, что до конца зимняго «сезона» отправится «послужить такому дѣлу» въ нашу губернію.
— Мы съ вами поработаемъ, Николай Ивановичъ, сказалъ онъ, указывая на свое бюро; я уже много кое-чего набросалъ. Но сначала развлекитесь.
Слушалъ я его, но въ головѣ у меня была «настоящая» хозяйка дома, съ ея «разумѣется», мужицкой солонкой и мраморнымъ лицомъ. Мнѣ ужасно захотѣлось быть одному, и я солгалъ графу, пожаловавшись на дорожную истому. Онъ отпустилъ меня въ восьмомъ часу наверхъ, и, когда я уже пожималъ ему руку, онъ спросилъ со сдержанной усмѣшкой:
— Вы не чувствуете никакой неловкости въ обществѣ графини?
— Напротивъ, вскричалъ я разухабисто, мы съ ней разговорились, точно десять лѣтъ знакомы.
Поднялся я къ себѣ въ антресоль и, не раздѣваясь, бухнулся на кровать.
— Такъ вотъ ты какая! — повторялъ я вслухъ.
Я былъ озадаченъ и сбитъ съ позиціи. До сихъ поръ, — худо ли, хорошо ли, — но я все-таки жилъ же, почиталъ себя «первымъ кандидатомъ», хотя и презрительно относился къ своей школьной мудрости. Какова бы ни была та пѣвческая, гдѣ впервые заработала моя голова, но вѣдь не даромъ же мы обзывали «сволочью» каждую «аристократку», являвшуюся къ намъ въ церковь. Потомъ полтора года уединенія и труда укрѣпили меня въ томъ убѣжденіи, что не всякому дано въ удѣлъ увидать то, что живому человѣку слѣдуетъ поставить выше всякихъ лакейскихъ и барскихъ стяжаній, и я же это увидѣлъ. И вдругъ московская какая-то графиня, Богъ знаетъ гдѣ и чему учившаяся и какъ жившая, берете нотой выше меня, однимъ словомъ, однимъ простымъ звукомъ показываетъ мнѣ, что новаго я ей ничего не открою моими «красными» идеями.
Но не одно это заглодало меня. Я былъ еще полонъ впечатлѣнія женщины. До этой минуты я допускалъ, что въ романахъ и повѣстяхъ могутъ являться интересныя и бойкія «бабенки» и «барышни», но я ни разу не задумывался надъ женщиной, взятой какъ «цѣлое», какъ произведенiе среды, какъ звѣря что ли, выдрессированнаго и выхожденнаго во всѣхъ статьяхъ. И вотъ первая женщина, съ какой я столкнулся, какъ слѣдуетъ, прихлопнула меня; упираться было бы глупо и неблаговидно. Да, это произведете барства, презрѣннаго барства, ни мало не думая удивлять меня и приводить въ восторгъ, безъ малѣйшаго усилія, продолжая свой будничный обиходъ, открыло мнѣ цѣлый заповѣдный міръ. И я захотѣлъ, съ сердцемъ и упрямствомъ, проникнуть въ него, забраться во всѣ его закоулки, извлечь изъ него все, что только оно украло у другихъ: у меня, у своего лакейства, у своихъ медвѣжатниковъ, у всѣхъ, кто поплоше и побѣднѣе.
«Вотъ оно пекло-то, повторялъ я; кинемся же въ него, коли на то пошло. Нужды нѣтъ, что она меня прихлопнула. Еще поглядимъ, какое это золото, не сусальное ли?»
Со слѣдующаго же утра, я, возбужденный и очень развязный, въ своей черной управительской парѣ, велъ себя съ графиней безъ фамильярности, но съ напускнымъ самообладаніемъ, которое и ее кажется удивило. Отъ заигрываній графа и сначала уклонялся, а потомъ безъ церемоній сказалъ ему, чтобы онъ обо мнѣ очень не заботился и предоставилъ мнѣ побольше свободы.
Хотя я сказалъ это ему съ глазу на глазъ, но графиня точно догадалась и косвенно попросила меня не претендовать на супруга.
— У графа, выговорила она очень серьезно, слишкомъ много усердія… Онъ, видите ли, учился новымъ порядкамъ.
Фраза эта такая, что можно бы было, пожалуй, воспользоваться ею и начать «прохаживаться» насчетъ его сіятельства, но только не съ ея сіятельствомъ. Она могла себѣ позволить и не такую откровенность; но надо было умѣть цѣнить это, иначе досталось бы на орѣхи.
Первые дни я рыскалъ по Москвѣ. Отъ нашего хуторскаго доктора (графъ его нанималъ съ Лессингомъ и Шутилинымъ) взялъ я нѣсколько карточекъ къ его товарищамъ по унивѣрситѣту. Нѣкоторые уже были на мѣстахъ, другіе — окончили курсъ. Черезъ нихъ я попалъ въ два большихъ студенческихъ кружка. Такихъ кружковъ я еще не видывалъ. Прислушавшись и присмотрѣвшись, я нашелъ, что «мозговъ»-то, какъ тогда уже говорили, было не больше, чѣмъ и въ нашей пѣвческой, но время, воздухе были другіе: легче было дышать, а потому и учиться было привольнѣе. Мнѣ даже не вѣрилось, когда я, въ самомъ зданіи университета, видѣлъ студентовъ въ цвѣтныхъ панталонахъ, старыхъ форменныхъ сюртукахъ на распашку и круглыхъ пуховыхъ шляпахъ. Эти, небось, не знали нашего стоянія на морозѣ, безъ фуражки, передъ «свиньей въ ермолкѣ». Настоящаго дѣла я не видалъ еще; а все-таки что-то точно отлегло, и за будущее гораздо меньше боялся: коли въ университетѣ рухнули шпага и шляпа, такъ и зипунамъ недолго уже маяться.
Наивно это; но тогда всѣ такъ вѣрили. И на скучномъ университетскомъ актѣ 12-го января, гдѣ читалась какая-то словесная, тяжелѣйшая рѣчь, тоже чѣмъ-то «пахло»; всѣ глядѣли другъ на друга, съ подмывательными улыбками, и отъ стѣнъ залы уже не несло затхлой казенщиной! Куда я ни заглядывалъ: въ кабинеты, въ лабораторію, въ библіотеку, въ читальню, въ книжные магазины, въ студенческіе трактиры и въ заведеніе Турина — вездѣ разливалось то же самое «чаяніе» чего-то.
И вся многолѣтняя неволя школьника забывалась сразу, не хотѣлось ни ругаться, ни жаловаться. Если и закрадывался какой-нибудь ехидный вопросъ, то сейчасъ же отвѣтишъ на него:
— Нѣтъ, шалишь, теперь ужь не такое время, не тѣмъ пахнетъ, да и Александръ Ивановичъ сейчасъ продернетъ!..