Люди и поогорченнѣе меня — также ликовали и чаяли невѣсть чего.
Вечера проходили либо въ «сладкихъ» разговорахъ, либо въ театрѣ. До той поры я почти не зналъ впечатлѣній сцены. Гимназистомъ видѣлъ изъ райка «Ермака» да «Терезу, женевскую сироту», а студентомъ не на что и некогда было ходить въ театръ. Разъ какъ-то, на масляницѣ, попалъ на «Ревизора», но снъ шелъ такъ балаганно и мерзостно, что я не досидѣлъ и до третьяго акта.
Въ «Маломъ театрѣ» нашелъ я еще новый, мнѣ невѣдомый міръ. Михаиле Семенычъ доживалъ свой вѣкъ, но въ немъ еще чуялись остатки великаго комика. Я смѣялся, какъ истый мужланъ, отъ удивительной мимики Садовскаго и заразительной веселости Живокини и Сергѣя Васильева; онъ же, въ драмѣ, просто пугалъ меня своей кипучей страстью. И «Мертвое царство» предстало предо мной лицомъ къ лицу на подмосткахъ: самихъ пьесъ я до того не читалъ совсѣмъ. Я видѣлъ то самое живье, которое съ дѣтства залегало камнемъ въ душу и налагало на тебя сумрачную сдавленную оболочку. И женщины (мимо какихъ я хаживалъ, смутно догадываясь, что онѣ такъ чувствуютъ, и такъ страдаютъ) плакали передо мною, или запруживались въ загулѣ, или перебранивались до надсады, или несли на себѣ глупый, никому ненужный крестъ…
Изъ театра выходилъ я, точно изъ какого-то житейскаго парника, гдѣ дышешь удвоеннымъ дыханіемъ, гдѣ каждый стебель, каждый листъ дрожитъ благоуханіемъ правды и того, что въ реторикахъ насъ не обучали называть «поэзіей». Сидишъ у Гурина или у Барсова, за стаканомъ чаю, весь полный ощущеніями зрѣлища, такъ чудно сливающагося и съ тѣмъ, что было, и съ тѣмъ, что должно и можетъ осуществиттья…
Черезъ недѣлю, по пріѣздѣ моемъ, графъ съ графиней собрались на бенефисъ въ Малый театръ. Они, разумѣется, пригласили меня въ ложу. Я поклонился, — это было за завтракомъ, — но потомъя пошелъ къ графинѣ и сказалъ ей:
— Вы меня извините, графиня, я бы хотѣлъ быть одинъ въ театрѣ.
— Да вы не думаете ли, спросила она, что нужно быть непремѣнно во фракѣ?
— Нѣтъ, не то… да къ тому же у меня фракъ водится; а просто я люблю смотрѣть такъ, чтобы не думать, гдѣ я сижу… вы это, навѣрно, поймете, и не будете на меня въ претензіи.
— Пойму, сказала она, и глазами погладила меня по головкѣ: «экій ты мальчикъ — пай!.. Распозналъ, небось, какъ со мной говорить надо.»
Мы такъ и порѣшилп. У меня уже былъ припасенъ билетъ, купленный въ три-дорога у барышника. Графу она передала, что я съ ними не поѣду, и онъ за обѣдомъ даже и не упомянулъ о театрѣ.
Но графиня, отпуская меня изъ угловой, гдѣ она любила выкурить одну «пахитосу» и выпить чашку желтаго чаю, сказала:
— Я вамъ не мѣшала, Николай Иванычъ, разъѣзжать по Москвѣ. Подѣлитесь какъ-нибудь вашими впечатлѣніями. Да вотъ хоть сегодня, васъ, я вижу, очень заинтересовалъ нашъ театръ. Придите послѣ спектакля, напиться чаю… вы ужинаете?
— Иногда, отвѣтилъ я небрежно, такъ чего-нибудь; больше чаю.
— Ну, и прекрасно. Смотрите же, васъ будутъ ждать.
За всю эту недѣлю у насъ съ ней никакихъ особенныхъ разговоровъ не происходило. Впечатлѣнія города дала мнѣ передышку, и я меньше думалъ о томъ, что меня «прихлопнули», не искалъ случая потягаться съ ея сіятельствомъ, но точно ждалъ чего-то.
Мое мѣсто въ амфитеатрѣ приходилось около перилъ, съ лѣвой стороны отъ сцены. Стало быть, мнѣ всю лѣвую половину залы прекрасно было видно. Я забрался рано и вникалъ въ обширную афишу, гдѣ значилось не меньше восьми актовъ. Позади меня помѣстились три дамы; одна худая и пожилая, съ жидкими кольчиками на вискахъ, и двѣ молодыя, должно быть барышни. Та, которая сѣла посрединѣ, вертлявая, черненькая, сейчасъ-же затараторила съ пожилой дамой, пересыпая свою болтовню французскими фразами. Мпѣ едва-ли не въ первый разъ приводилось прислушиваться къ такому смѣшенію языковъ. По-французски я читалъ кое-какъ прозу, но звуки фразъ не сразу понималъ. Порядочной нелѣпицей и даже неприличностью показалась мнѣ эта сорочья болтовня, не знаю на какомъ языкѣ. Мнѣ захотѣлось даже шикнуть на нихъ: подняли занавѣсъ, а онѣ все продолжала шушукать, и пуще всѣхъ черномазенькая. Для съѣзда каретъ шелъ переводный водевильчикъ, глупенькій и плохо даже разыгранный. На одну только Варвару Бороздину и можно было смотрѣть.
Къ концу водевиля я (точно меня что толкнуло) повернулъ голову налѣво и увидалъ, какъ входила въ ложу бельэтажа — графиня. За ней показался во фракѣ и графъ. Подойдя къ барьеру ложи, она сняла съ себя бѣлую лебяжью мантилью, отдала ее мужу, оглянула залу и словно вся потянулась. Бѣлыя круглыя плечи такъ и блеснули, выплывая изъ чернаго бархатнаго лифа. Голова сидѣла на плечахъ такъ картинно, что около меня двое мужчинъ задвигались, одобрительно переглянулись, и тотчасъ-же впились въ графиню своими биноклями. Но не успѣла она сѣсть, какъ позади раздалось опягь сорочье щебетанье черномазенькой барышни.
— Chère Полина Карловна, говорила oнa пожилой дамѣ, vous la voyez… la comtesse?
Я обернулся въ полъ-оборота. Дама въ локончикахъ кивнула головой, сжала какъ-то на бокъ свои блѣдно-синія губы и наставила также трубку на ложу Кудласовыхь.
— Какой деколте, пробормотала она съ нѣмецкимъ акцентомъ и потомъ еще что-то по-французски, чего я не понялъ.
— О да! шепнула пронзительно черномазенькая; это, говорятъ, ужасная женщина… Ея графъ просто дурачекъ какой-то… Она его женила на себѣ.
Тутъ она что-то такое добавила на ухо.
— Да, да, поддакивала нѣмка.
— Первый ея мужъ былъ ужь совсѣмъ идіотъ… Какъ онъ умеръ — никто не знаетъ… Vous savez, это просто le procès… Какъ бишь я читала… да, lе ргосès Lafarge…
— О! вздохнула нѣмка и даже подняла глаза.
— Я вамъ говорю chere Полина Карловна: c’est une femme a crime.
Эту французскую фразу схватилъ я на лету, но такъ цѣпко, что она не выходила у меня изъ головы во весь спектакль; всѣ слова я зналъ и не могъ иначе перевести ихъ, какъ «женщина-душегубка»; частица «à», смутившая меня въ началѣ, не могла ничего иного значить, какъ «принадлежность», по грамматическимъ вѣроятностямъ.
Я даже вздрогнулъ и быстро обернулся къ сценѣ. Болтовня продолжалась ужь объ другомъ; барышня выспрашивала даму: что у нихъ дѣлается «à l’institut», и онѣ заговорили про какую-то «дритку». Это меня окончательно сбило съ толку. Но фраза гудѣла въ ушахъ. Я не смотрѣлъ ни на сцену, ни на ложу Кудласовыхъ, хотя меня тянуло навести трубку на графиню. Въ антрактѣ я не выдержалъ и поднялъ голову въ ея сторону. Она смотрѣла въ бинокль на амфитеатръ и, отыскавъ кого-то, отняла трубку отъ лица. Глаза ея остановились тогда на мнѣ и голова наклонилась впередъ, дѣлая легкий поклонъ. Я весь вспыхнулъ разомъ, такъ что у меня даже въ глазахъ зарябило. Не помню, догадался ли я или нѣтъ отвѣтить на поклонъ ея. Я нѣсколько секундъ сидѣлъ, выну-чивъ глаза и тяжело дыша. Когда я пришелъ въ себя, голова графини виднѣлась уже въ полъ-оборота. Необычайная ясность ея лица поражала меня; но въ ушахъ то и дѣло гудѣла фраза «femme à crime», «femme а crime».
Подслушай я что-нибудь подобное теперь, т. е. двѣнадцать слишкомъ лѣтъ спустя, мнѣ бы это только подавало поводъ посмѣяться надъ «глупой уголовщиной», овладѣвшей нашимъ обществомъ, но тогда эффектъ былъ совсѣмъ иной. Черномазенькая барышня была, положимъ, безмозглая и злоязычная болтушка и не задумалась бухнуть, что графъ «дурачекъ», а я отлично зналъ, что онъ совсѣмъ не дурачекъ, особливо для этакой сороки; но слова «первый мужъ» произнесены были самымъ обстоятельнымъ манеромъ; стало быть это не вранье. Я и слыхомъ не слыхалъ ни о какомъ первомъ мужѣ графини. Правда, съ какой стати началъ бы мнѣ графъ или она сама разсказывать всю подноготную; а все-таки… На этомъ «все-таки» я запнулся и чувствовалъ, что меня всего ломаетъ, точно въ лихорадкѣ. Я старался отдаться тому, что происходило на сценѣ. Но пьеса задалась слезливая, тягучая; подогрѣтое жаркое, наворованное изъ купеческихъ комедій Островскаго. Самая игра меня не тѣшила и не трогала. У меня даже голова разболѣлась отъ жара, долгаго сидѣнья и внутренней тревоги.
Графиня не досидѣла до конца спектакля и уѣхала послѣ большой пьесы. Поднявшись съ мѣста и надѣвая бѣлую мантилью, она еще разъ посмотрѣла на меня. Взгляды наши встрѣтились, и я не могъ не замѣтить, что она улыбалась и точно говорила мнѣ: «неужели вы будете сидѣть до конца?»