Голосъ ея все крѣпчалъ и крѣпчалъ, глаза разшири-лись и движеніемъ руки она точно что отводила отъ себя… Я просто заслушался, и повторялъ про себя: «какъ говоритъ, какъ говоритъ!»
— Когда вы поживете такъ, продолжала она, вы тоже найдете, что куда не занимательно смотрѣть на всѣ эти народный пьесы. Ну, чѣмъ вы мнѣ докажете, что въ жизни людей, которыхъ вы называете аристократами, меньше матеріаловъ для комедіи и драмъ, чѣмъ у купцовъ, мелкихъ приказныхъ и ямщиковъ?
— Тутъ страсти проще и есть борьба съ нуждой. Нѣтъ такой испорченности.
— Извините меня, даже этотъ патріархх… котораго играетъ Садовскій, хоть онъ и сладко говоритъ, но третируетъ свою дочь хуже вещи. А это еще идеалъ! Что же остальные?.. Я вѣдь, Николай Иванычъ, не въ журналахъ вычитала то, что говорю вамъ теперь; я до этого своимъ умомъ дошла — не прогнѣвитесь…
— Что же тутъ дѣлать! перебилъ я, никто же не виноватъ, что въ вашемъ обществѣ нѣтъ писателей, изображающихъ высокія чувства и мысли?!
— Есть, Тургеневъ. Да никого и не обвиняю, но, признаюсь, только одно «Горе отъ ума» и считаю хорошимъ спектаклемъ.
Это заключеніе она произнесла такимъ тономъ, что «довольно-молъ, выпей, если хочешь, еще чашечку чайку, да и убирайся».
Я попросилъ еще чаю; мнѣ не хотѣлось уходить, «не солоно хлѣбавши». Умъ графини, ея языкъ, смѣлость, — все это раздражало меня несказанно, и въ головѣ опять запрыгала французская фраза черномазенькой дѣвицы.
Подавая мнѣ вторую чашку, графиня, уже другимъ, нѣсколько утомленнымъ голосомъ, сказала:
— Я, быть можетъ, дурно дѣлаю, что отнимаю у васъ иллюзію… Теперь въ такой ыодѣ восхищаться полушубками.
Тутъ я не выдержалъ и, поставивъ на столъ чашку, отрѣзалъ:
— Такъ по вашему, графиня, надо зачитываться Дю-масами и Бальзаками?
Я ожидалъ чего-нибудь по носу; но меня преспокойно спросили:
— А что вы читали изъ Бальзака?
Лгать я не хотѣлъ и очень хорошо помнилъ, что по-французски не прочелъ ни одного романа Бальзака. Въ переводѣ читалъ когда-то одну повѣсть, еще гимназистомъ, въ старой «Библіотекѣ для чтенія» Сенковскаго. Къ счастію, я не забылъ русскаго заглавія.
— Читалъ-съ, отвѣтилъ я съ увѣренностью, «Старика Горіо».
— Какъ?.. переспросила она. Вы вѣрно по-русски читали?
— Да-съ.
— Этотъ романъ называется «Le рёге Goriot»…
Если вы его со вниманіемъ прочли, вы не можете не согласиться, что это — прекрасная вещь. Вотъ вамъ драма!.. Вы больше ничего не читали?
— Нѣтъ, я по-французски читаю только научныя вещи.
— А сейчасъ такъ грозно обошлись съ Бальзакомъ. Полноте, Николай Иванычъ, зачѣмъ все дѣлать изъ себя юнаго студента? Вы гораздо старше этого. Увѣряю васъ. Вы повѣрили какому-нибудь русскому критику?
— Я привыкъ вѣрить Бѣлинскому.
— Слыхала о немъ; но не помню, читала-ли. Если онъ ставитъ Бальзака на одну доску съ Дюмасами, какъ вы называете, то онъ просто не заглядывалъ въ него. Вотъ когда-нибудь пріѣдете къ намъ въ Слободское — я вамъ дамъ нѣсколько томиковъ. Да припомните и Горіо. Развѣ тамъ одни аристократы? Самъ онъ старый аферистъ, дочери его — des parvenues… вы понимаете?..
— Понимаю-съ, злился я.
— Одинъ только молодой Растиньякъ — дворянинъ; а остальные — студенты, старухи, полицейскіе… Но все это живетъ… видишь все это отсюдд… Я готова просидѣть цѣлую ночь надъ такимъ романомъ! А ужь ѣхать во второй разъ смотрѣть на Васильева въ пьяномъ ямщикѣ — извините!
Графиня встала. Было уже поздно. Она протянула мнѣ руку; такъ протягиваетъ ее великодушный побѣдитель юному, но смѣлому побѣжденному.
Я пожалъ и, не выпуская ея руки, посмотрѣлъ на нее очень пристально и выговорилъ, насколько могъ просто:
— Позвольте узнать, графиня… вы по-французски-то сильнѣе меня… какъ слѣдуетъ перевести фразу: «femme à crime»?
Выговорилъ я эти три слова по-нашему, по-гимназически… Графиня не стала улыбаться моему произношенію и спокойно, но съ блескомъ въ глазахъ, спросила:
— Почему вамъ пришла на умъ эта фраза?
— Слышалъ я ее сегодня… и затруднился перевести какъ слѣдуетъ по-русски.
— Мнѣ кажется, выговорила она, чуть-чуть сжимая брови, можно перевести на два манера: женщина, сдѣлавшая преступленіе, или такая, которая способна на него.
— А!., значитъ мой переводъ былъ въ сущности вѣренъ?
— А какъ вы перевели?
— «Женщина-душегубка».
— Ха-ха-ха!., глухо разсмѣялась она и отдернула руку… вы все хотите въ народномъ стилѣ…
— Благодарю васъ, громко выговорилъ я и откланялся.
Она отпустила меня поклономъ, и когда я уже быть въ дверяхъ, окликнула:
— Николай Иванычъ!
— Что прикажете?
— Вы услыхали эту фразу сегодня въ театрѣ?
— Да-съ, сзади меня какія-то барышни мѣшали французское съ нижегородскимъ.
— Больше ничего?
— Больше ничего-съ.
— Прощайте.
Мнѣ захотѣлось оглянуться на нее ещз разъ; но я этого не сдѣлалъ. По моимъ внутренностямъ разлилось злорадное довольство: теперь я одержалъ побѣду. Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось. Я смутилъ ее неожиданностью.
Но не успѣлъ я выдти изъ гостиной въ залу, какъ вопросъ: «неужели она въ самомъ дѣлѣ — femme à crime?» засосалъ меня.
— А очень мнѣ нужно! чуть не выругался я, и опять явилось обидное сознаніе, что и сегодня, въ литературномъ диспутѣ, эта графиня взяла выше нотой. Все ея существо точно обволакивало меня и, какъ я ни бѣсился. тянуло куда-то.
Въ передней я наткнулся на графа въ ту минуту, когда сонный лакей снималъ съ меня шубу. Графъ былъ очень блѣденъ.
Мнѣ показалось, что эта блѣдность — неспроста.
— Покойной ночи, графъ… окликнулъ я его, проходя къ лѣсенкѣ моего антресоли.
— А! отозвался онъ и, уставивъ на меня точно стеклянные глаза, твердо, но глухо проговорилъ: покойной ночи!
Я шагая чрезъ три ступеньки, вбѣжалъ къ себѣ наверхъ.
— Неужели я былъ правъ на хуторѣ? громко спросилъ я себя, и мнѣ вдругъ сдѣлалось жаль ее, эту смѣлую, крупную, даровитую женщину. Она тутъ учила меня уму-разуму; а мужъ въ это время!.. Но я не вполнѣ еще увѣрился, что графъ былъ въ такомъ положеніи.
«Зачѣмъ мнѣ читать Бальзака? думалъ я, ворочаясь въ постели. Довольно съ меня и того, что я здѣсь увижув.
Тогда я разсуждалъ съ задоромъ посторонняго наблюдателя и обличителя, и мнѣ казалось, что я такъ чистъ духомъ, тѣломъ и помыслами… Я уже забылъ, что часъ передъ тѣмъ, скажи мнѣ графиня лишнее, ласковое слово, я бы, быть можетъ, какъ звѣрь кинулся на вее…
Меня влекло въ голубую комнату, но пособилъ графъ: пришла очередь его «запискамъ» и «мнѣніямъ», хранившимся въ бюро.
— Я буду смѣло стоять за крестьянина, заговорилъ онъ торжествено въ первый вечеръ, какъ мы засѣли въ кабинетѣ, вы можете мнѣ вѣрить.
— А за землю крестьянина? спросилъ я его въ упоръ.
Тутъ онъ не то, что смутился, а многословно началъ развивать, что нельзя-же признать безусловное право власти — отнимать у дворянъ землю, что это хотя и симпатично, но сильно отзывается революціонной диктатурой и соціализмомъ, «а соціализмъ, какъ хотите…»
Захотѣлось мнѣ тутъ-же оборвать его, но я удержался. Я сообразилъ, что лучше сначала хорошенько у него все вывѣдать, а потомъ уже и рѣшать: какъ съ нимъ обходиться. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ еще одинъ изъ самыхъ мягкихъ сквайровъ, и черезъ него я узнаю: каково-то настроеніе разныхъ вожаковъ «столбоваго дворянства» въ Москвѣ-бѣлокаменной?
Такъ я и сдѣлалъ. Онъ развернулся предо мной и въ тожо время какъ-бы заискивалъ моего одобренія; каждое его слово и каждый жестъ точно будто говорили: «согласитесь, вѣдь для московскаго барина я, право, очень порядочный человѣкъ и съ каждымъ днемъ исправляюсь».
И дѣйствительно, онъ «исправлялся». Это чувствовалось. Онъ похожъ былъ на ученика съ выдержкой, которому зарубили на носу: «коли ты не добьешься такихъ-то отмѣтокъ, то слѣдующаго класса тебѣ не видать, какъ ушей своихъ».
Это «школѣ» я приписывалъ и его сдержанность, ь тактъ, и положеніе его въ домѣ. Я послѣ болтовни черно-мазенькой барышни, спросивъ себя: точно-ли графъ въ рукахъ жены своей безсловесная пѣшка и въ домѣ—нуль, долженъ былъ отвѣчать: нѣтъ, это неправда. Онъ былъ баринъ, какъ слѣдуетъ быть барину; но какъ мужъ, онъ что-то слишкомъ ужь былъ порядоченъ. Я этакихъ мужей только изъ англійскихъ романовъ зналъ.