«Ѣхалъ отецъ Макарій
«На кобылѣ карой!
Сусликовъ былъ изъ цеховыхь и не ушелъ отъ солдатства, по неимѣнію увольнительнаго свидѣтельства.
Такъ какія же тутъ «гражданскія идеи?» Накоплялась только злость въ тѣхъ, кто покрѣпче, а остальные привыкали ко всему, и въ головахъ ихъ дули вѣтры полнѣйшаго безмыслія. Мнѣ же, какь «старшему», въ теченіе цѣлыхъ семи лѣтъ приходилось держать себя въ какомъ-то казеиномъ футлярѣ. Такую я себѣ физію суровую состроилъ, да такъ и остался съ нею, точно затѣмъ, чтобы гудѣть впослѣдствіи «вторую октаву». Кто попадаетъ волей-неволей въ первые ученики — знаетъ, что отъ этого счастья остается-таки осадочекъ въ характерѣ. Стоишь ты особнякомъ, чтобы тебѣ не ябедничали, или зря не задирали тебя. Въ маленькихъ классахъ не мудрено привыкнуть давать волю рукамъ, а въ старшихъ приходится отгрызаться отъ остряковъ, прозывающихъ тебя: «старшой».
Такъ вотъ съ какимъ чемоданомъ всякаго развитія водворился я въ пѣвческой комнатѣ, перешагнувши во второй курсъ. Первый годъ я только присматривался, училъ лекціи, рѣшилъ со втораго курса заняться вплотную химіей — безъ нея какой же бы я быль техникъ и агрономъ? — и, увидѣвъ отсутствіе русскихъ учебниковъ, принялся за французскіе и нѣмецкіе азы. Въ гимназіи и первому ученику нельзя было, хоть какъ ни на есть, мараковать по новымъ языкамъ.
Случилось такъ, что остальные мои сожители были: одинъ филологъ, другой медикъ, третій естественникъ, четвертый юристъ. Понятно, каждый о своемъ говорилъ; читалъ вслухъ лекціи, разсказывалъ про то, что его особенно возбудило, хвалилъ или «обзывалъ» профессоровъ. Началось незамѣтно взаимное обученіе, въ родѣ ланкастерскаго. Взяло свое и чтеніе.
Помню, — былъ часъ пятый. Стояли въ нашей комнатѣ полусумерки поздней осени. Кто-то посапывалъ на кровати, уписавши двѣ тарелки щей и большущій, но таки порядочно безвкусный казенный пирогъ «съ леверомъ». Изъ другаго угла раздавались басовыя рулады:
До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о-о!
А потомъ тихимъ густымъ шепотомъ:
Снишелъ еси въ преисподнюю земли! — я сокрушилъ еси вереи вѣчныя.
Я только-что вернулся изъ лабораторіи, гдѣ уже работалъ каждый день. Зажегъ я сальную свѣчу (лампы не полагалось) и пошелъ зачѣмъ-то къ конторкѣ сожителя моего — филолога. Онъ отличался, кромѣ необычайной памяти (выучилъ наизусть лексиконъ Кронеберга), удивительной каллиграфіей и списывалъ цѣлыя книги собственноручно. Его не было дома. Вижу — лежитъ на конторкѣ какая-то рукописная тетрадь. Заглавный листокъ разрисованъ всякими росчерками. Вычурными красивыми буквами выведено: «С того берега». Я развернулъ первую страницу, посмотрѣлъ потомъ подпись автора, да такъ и просидѣлъ до десяти часовъ, пока всего не кончилъ. Вокругъ меня ходили, изъ сосѣдней пѣвческой раздавались возгласы регента, обучавшего мальчиковъ, кто то звалъ меня куда-то, — я ничего не видалъ и не слыхалъ, забылъ про чай и про куренье. Голова все разгоралась, въ виски било, страницы мелькали, дыханіе спиралось нѣсколько разъ. Потомъ это бурное волненіе смѣнилось какимъ-то небывалымъ холодомъ, легкой нервной дрожью по спинѣ и какъ-бы стягиваніемъ кожи наголовѣ… Послѣ я узналъ, что это рефлекторные признаки великаго умственнаго наслажденія…
— Экъ вы зачитались! разбудилъ меня надъ тетрадкой филологъ, именно разбудил, потому что я былъ точно въ забытьи.
— Откуда у васъ это? опросилъ я его, чуть не дрожащимъ голосомъ.
— Вонъ вы чего куснули… и я-то хорошъ гусь тоже… ушелъ, да и оставилъ на конторкѣ такую тетрадь… вы, небось, видали чья?
— Видел, видел…
— Мнѣ ее на подержанье дали. Я ночи въ двѣ перепишу….хорошо еще, что вамъ попалась на глаза; а тотутъ къ намъ всякій народъ шляется… надо опаску имѣть.
«Тетрадь» озарила меня.
Филологъ переписалъ ее. Я у него купилъ экземпляръ за два серебряныхъ рубля. И когда я вспомнилъ, что та же подпись, какую я нашелъ подъ тетрадью, принадлежала автору «Кто виноватъ» и «Записокъ доктора Крупова» — я кинулся въ университетскую библіотеку. Гимназистомъ я читалъ Крупова, читалъ и романъ; но такъ, зря, не понимая того, что тогда не договаривалъ авторъ. Въ университетской библіотекѣ журналовъ, запрещенныхъ для гимназистовъ, не выдавали и студентамъ. Но я досталъ все, что можно было — достать и печатнаго и рукописнаго… Весь второй курсъ прошелъ у меня, какъ продолженіе того вечера, когда я увидалъ красивыя фигурныя слова: «Съ того берега». Никогда потомъ, на протяженіи всего моего житейскаго маячанья, всей моей умственности, не испытывалъ я такого мозговаго толчка: точно подвели меня къ сильнѣйшей батареѣ и пустили въ обѣ руки весь зарядъ элекрнчества. Ни лекціи Фейербаха, добытыя въ студенческое — же время въ литографированныхъ листкахъ, ни лиловая книжка Бюхнера, ни томы Бокля, ни Милль, ни Спенсеръ, ни Прудонъ, ни «Система» Конта — ничто уже не потрясало такъ. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ продѣлывалось «подведеніе къ одному знаменателю» всего, что я прочелъ, пережилъ и передумалъ; но завѣса разодрана была у конторки пѣвческой комнаты.
Въ пѣвческой комнатѣ можно было все-таки задохнуться безъ такого удара. Университетъ никуда впередъ не тянулъ, кромѣ окончанія курса, а за нимъ какихъ-нибудь харчей повкуснѣе. Наука совсѣмъ и не выдѣлялась изъ-за мелкихъ клѣтокъ студенческихъ занятія; въ массѣ товарищей — мальчишество, пустой задоръ, сдаванье экзаменовъ, а то — такъ безпробудное шелопайничанье, ухарство и пьянство…
Какъ-же «стихійнымъ-то силамъ» было всего удобнѣе прорываться? У кого-же было общество, у кого были впечатлѣнія, дающія встряску, или очищающія тебя отъ казенщины гимназиста?.. Человѣкъ десять барчуковъ изъ моихъ камераловъ ѣздили къ губернаторшѣ и въ «хорошіе» дома. Остальная братія пробавлялась кое-чѣмъ, или промежду собою убивала время въ запойномъ кутежѣ. Да чего, — у насъ, въ пѣвческой, были ребята все степенные, народъ работящій и бѣдный, безъ всякихъ барскихъ нарываній къ разнымъ нѣжностямъ, а ихъ брала-же хандра сѣраго житьишка, и имъ хотѣлось чѣмъ-нибудь встряхнуть себя. Чѣмъ-же? Извѣстно чѣмъ: посылался «унтеръ» за четырьмя бутылками мѣстной откупной наливки и двумя полуштофами горько-шпанской, и производилась попойка. Зачѣмъ? Такъ… требовали того нервы. Другую реакцію отыскать было черезъ-чуръ трудно для нашего брата. Дѣлалось это ни съ того, ни съ сего, въ какіе-нибудь неподходящіе часы, иногда даже утромъ часто при полномъ безденежьи. И никто не протестовалъ противъ того, что «выпить нужно». Это чувствовалось всѣми, точно было оно въ воздухѣ, точно забиралось въ кости, въ мышцы, какъ ломота и ревматизмъ. Принесутъ бутылки и полштофы, сядутъ въ кружокъ, примостившись къ какой-нибудь кровати, пойдетъ осушеніе стаканчиковъ; потомъ, когда заберетъ всѣхъ, начнется болтовня, слюнявая или бранчивая, цѣлуемся или чуть не деремся, а то такъ запоемъ что-нибудь, иной разъ и «партесное». Если случится подъ вечеръ, особливо зимой, то на послѣднія деньжонки — трое татарскихъ пошевней, и валяй за рѣку Булакъ!.. про которую сложена была пѣсня…