Супругъ ея, распаковавъ и очистивъ весь чемоданъ своихъ столичныхъ новостей, воспользовался первымъ вечеромъ, чтобы пуститься со мной въ изліянія.
Въ немъ давно-давно жила потребность — взять меня въ повѣренные сердечныхъ тайнъ. Сдержанный этотъ «Trieb», какъ нѣмцы говорятъ, — прорвался наконецъ.
— Вы, Николай Иванычъ, началъ онъ, навѣрно теперь оцѣнили натуру графини.
— Оцѣнилъ, отвѣтилъ я не безъ нахальства.
— Ее трудно изучить; но разъ она привлечетъ къ себѣ человѣка…
Это предисловіе показывало, къ какой удобной категоріи мужей принадлежалъ графъ.
Я только мычалъ въ знакъ согласія.
— Скажу вамъ откровенно, продолжалъ онъ, что я самъ положилъ годы на сближеніе съ женой моей…
Тутъ начались конфеденціи и продолжались съ семи до одиннадцати часовъ вечера. Я увидалъ воочію то, о чемъ смутно догадывался: человѣка рабски, смертельно влюбленнаго въ свою жену и преклоняющагося предъ нею въ тысячу разъ больше, чѣмъ я преклонялся до разговора въ боскетной.
Все узналъ я, — и какъ графъ студентомъ еще влюбился въ княжну Черкесову, приходившуюся ему троюродной сестрой, какъ онъ отъ безнадежной любви къ ней пошелъ волонтёромъ на войну, искалъ смерти, отличился, получилъ Георгія и чуть не умеръ, узнавъ, что она въ его отсутствіе вышла замужъ за другаго своего дальняго родственника — князя Дурова. Съ отчаянія онъ предался кутежу; но судьба сжалилась надъ нимъ, и они опять встрѣтились. Князь Дуровъ, болѣзненный, совсѣмъ полудурачокъ, черезъ два года послѣ женитьбы умеръ. Сближеніе съ Варварой Борисовной началось слишкомъ за годъ до его смерти. Она вняла наконецъ его мольбамъ и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вдовства сдѣлалась графиней Кудласовой.
Кое-чего графъ не договаривалъ, но все давалъ понимать и чувствовать. И чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ больше преисполнялся своимъ сюжетомъ. Графиня была третьимъ словомъ каждой его фразы. Никто бы не повѣрилъ, что этотъ тридцатилѣтій баринъ такъ восторженно разсказываетъ про свою собственную жену, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ ихъ сожительства. Кто изъ насъ тогда больше любилъ графиню — не берусь рѣшить, по онъ больше уничтожался въ своей страсти, чѣмъ я; для него графиня была нѣчто «не отъ міра сего».
Послѣ историческаго очерка начались признанія нравственно-воспитательнаго характера.
— Николай Иванычъ, вскричалъ онъ со слезами на глазахъ, если я похожъ на человѣка, если вы чувствуете ко мнѣ какое-нибудь уваженіе, всѣмъ этимъ я обязанъ женѣ моей, и никому больше! Она поправила меня по всѣхъ отношеніяхъ. Я не доучился въ студентахъ, и послѣ военной службы сталъ заново читать и учиться, чтобы быть ея достойнымъ. Въ меня въѣлось много офицерства — она меня перевоспитала. Тщеславіе стало изчезать; прежде я носилъ и въ визиткѣ георгіевскій крестъ, а теперь мнѣ было бы совѣстію выставить и ленточку. Разумѣется, мнѣ это стоило и стоитъ не малыхъ усилій. Еще не отъ всѣхъ скверныхъ привычекъ я избавился, не отъ всѣхъ, но избавлюсь, даю вамъ честное слово, у меня хватить воли!..
«Отъ какихъ же это привычекъ? подумалъ я, отъ припадковъ то что ли?»
— У меня хватитъ воли! повторилъ онъ съ дрожаніемъ въ голосѣ. Графини — мое евангеліе, и до тѣхъ поръ, пока она жива — я буду идти впередъ и впередъ.
«Что же это, думалъ я, ея сіятельство изволило устроить у себя въ Слободскомъ учебное заведеніе? мужа исправляютъ, меня просвѣщаютъ!»
Не знаю, куда бы меня завели злобныя мысли, еслибы графъ не взялъ меня за руку и не прошепталъ:
— Вамъ я глубоко благодаренъ за Наташу. На мою дружбу вы можете разсчитывать, какъ на каменную стѣну. Мнѣ этотъ ребенокъ особенно дорогъ. Вѣдь вы довольны ею?
— Очень, отвѣтилъ я добрѣе.
— И способности въ ней находите?
— Не особенно блестящія, по прочныя; учится она прекрасно и дѣвочка пресимпатичная.
Графъ трясъ мнѣ руку и глаза его были влажны.
Мнѣ стало его не на шутку жалко; врага я въ немъ не видалъ, но не могъ идти къ нему и въ друзья, даже еслибъ между нами и не легла пропасть обмана.
— Графиня, чуть слышно вымолвилъ онъ, строгонька къ ней и не особенно ласкова…. Тутъ есть причина… я не имѣю права объяснить ее… но причина есть. Я преклоняюсь передъ строгостью ея нравственныхъ началъ…
Фраза вышла у него до того искренне и горячо, что я чуть не фыркнулъ: очень ужь смѣшно мнѣ стало, и горько въ то же время, сопоставить ее съ тѣмъ, чему учила меня графиня ровно за пять сутокъ до этого разговора. Врядъ-ли въ состояніи былъ бы я выслушать еще нѣсколько фразъ въ такомъ вкусѣ; но «евангеліе» графа Платона Дмитріевича появилось въ дверяхъ кабинета и прервало нашу бесѣду.
Догадалась ли графиня о томъ, что графъ изливался мнѣ? Думаю, что нѣтъ. Онъ же не посмѣлъ сообщить ей этого.
Но въ ея присутствіи онъ еще разъ пожалъ мнѣ руку и обращаясь къ ней сказалъ:
— Вотъ нашъ вѣрный другъ, Barbe. Чувствую, что мы съ нимъ скоротаемъ нашъ вѣкъ.
Слѣдовало бы мнѣ провалиться на мѣетѣ; но я вынесъ, даже глазомъ не моргнулъ! Наставницѣ не мѣшало похвалить меня за выдержку.
Ничего не измѣнилось въ моемъ днѣ. Даже занятія съ графиней пошли по-старому. Графъ зналъ объ нихъ изъ писемъ жены и настаивалъ на томъ, чтобы я продолжалъ учиться. Въ то время, какъ я бралъ уроки въ залѣ или боскетной, мужъ запирался въ кабинетѣ и писалъ тамъ разныя записки.
За уроками графиня вела себя, какъ ни въ чемъ не бывало, т.-е. такъ, какъ и безъ графа. Подъ конецъ учебнаго вечера, она говорила мнѣ двѣ-три фразы — не больше, добродушныя и невозмутимый. До дальнѣйшихъ объясненій она не допускала меня.
— Мы ѣдемъ около Рождества въ Москву, объявила она мнѣ заблаговременно; не хотите ли теперь отправиться въ вашъ первый объѣздъ, чтобы потомъ быть свободнымъ до весны.
Умъ этой женщины работалъ неутомимо; она вполнѣ поняла, что мнѣ необходимо исчезнуть хоть на время. Даже и въ этомъ она меня предупредила.
Я уѣхалъ черезъ два дня, напутствуемый сладостями графа. Никакого особаго прощанья съ нею не было. Съ пріѣзда мужа она не выходила изъ роли наставницы, вѣроятно, чтобъ успокоить сколько-нибудь мою «студенческую совѣсть».
Выпалъ снѣгъ, и я, засѣвши въ кибитку, началъ шнырять по восьми уѣздамъ двухъ губерній. Имѣнья графа были крайне разбросаны, и я нашелъ въ нихъ порядочную безтолочь, хотя мужику жилось почти вездѣ настолько хорошо, насколько можно было при крѣпостномъ правѣ. Графъ позволялъ обкрадывать себя; но живодерства и грабительства крестьянъ не любилъ. Мнѣ пришлось распоряжаться диктаторски съ разными бурмистрами, прикащиками, земскими и старостами. Съ глазу на глазъ съ крестьянской нуждой я нашелъ въ себѣ прежнюю стойкость хуторскаго отшельника, и разжалобить меня не удалось ни одному шельмѣ-писарю. Не смутился я тѣмъ, что на меня полетѣли жалобы къ его сіятельству. Мужикамъ я говорилъ вездѣ одно и тоже: «воля не за горами; но сумѣйте дождаться ея; я вашъ заступникъ и выхлопочу вамъ все, что только могу». Въ одномъ торговомъ селѣ оказалось, что вся почти осѣдлость была куплена крестьянами еще у стараго барина, т. е. у отца графа Платона Дмитріевича; но останется ли она за ними безъ выкупа — они сильно сомнѣвались. Я ихъ обнадежилъ, и тутъ обратился мысленно къ своей союзницѣ. Внутренній голосъ говорилъ мнѣ:
«С ней ты этого добьешься; только будь умникъ, не смущайся вздоромъ».
Но молодость брала свое. Я ни одного дня не провелъ безъ думы объ ней, безъ тоски но ней, — и все-таки съ каждымъ днемъ зрѣло во мни новое рѣшеніе: «обманомъ жить нельзя». Время летѣло очень быстро въ разъѣздахъ, ревизіяхъ, сходкахъ, разбирательствахъ и диктаторскихъ переворотахъ; но я считалъ каждый день и зналъ, что онъ приближаетъ меня къ разрыву, къ смертной операціи, къ самой смерти. Да, я не лгалъ себѣ. Я могъ тогда сгибнуть отъ такого исхода, а все-таки шелъ на него.
Переписки между нами не завязалось. Меня оставляли успокоиться, и самъ я не писалъ. И что могъ я писать? Пришли только въ разныя мѣста моихъ стоянокъ два письма графа. Онъ извѣщалъ, что волю ждутъ къ Новому году, или много много къ масленицѣ, и что онъ собирается въ Петербургъ ненадолго, а меня ждетъ въ Москву въ январѣ. Мѣсто члена отъ правительства въ одной изъ губерній, гдѣ онъ помѣщикъ, — за нимъ, и его предложеніе принято министромъ съ заявленіемъ особаго удовольствія.