Онъ былъ переполненъ «событіемъ» гораздо больше меня, и это удвоило мою рѣшимость. Послѣднія два имѣнія я обревизовалъ наскоро, разсчитывая начать съ нихъ весной и какъ фельдъегерь мчался въ Москву.
На этотъ разъ я остановился въ гостиницѣ Шевалдышева. Графиня могла черезъ мужа знать, что я пріѣду около Новаго года; но я попалъ только послѣ Крещенья. Въ нумерѣ я не спѣша разложился, отдохнулъ, съѣздилъ позавтракать въ Лоскутный и тогда только велѣлъ извощику везти себя на Садовую. На меня напалъ особаго рода столбнякъ, и я свиданія нисколько не боялся. Мнѣ даже смѣшно было вспомнить, съ какимъ волненіемъ подъѣжалъ я въ кибиткѣ къ розовому дому, съ колоннами и графскимъ гербомъ.
Лакеи съ удивленіемъ посмотрѣли на меня, и одинъ изъ нихъ, ходившій за мною въ Слободскомъ, съ очень глупой миной сказалъ:
— А вѣдь для васъ, сударь, антресоль приготовленъ. Вотъ ужь которую недѣлю отапливаютъ.
Я ничего не замѣтилъ на это, но видъ хранилъ отмѣнно-суровый.
— Графиня дома? отрывисто спросилъ я.
— Никакъ нѣтъ-съ, уѣхали съ визитами.
— Барышня дома? продолжалъ я такъ же.
— Барышня учится, и мамзель дома.
Наташу я нашелъ въ классной и при ней дѣвицу — «кандидатку», замѣнившую меня не части русской грамоты. И миссъ Уайтъ мнѣ обрадовалась. У меня что-то не хватило духу сказать имъ, что я не буду жить съ ними въ одномъ домѣ.
Съ Наташей на колѣнахъ (кандидатка удалилась) застала меня графиня.
Мы оба вскочили. Графиня стояла предо мной въ бѣлой шляпкѣ, въ темно-малиновомъ бархатномъ платьѣ, съ улыбкой, нѣсколько удивленная. Отъ нея пахло воздухомъ и зимой, щеки чуть-чуть порозовѣли. Она была удивительно хороша.
— Что за сюрпризъ? спросила она, подавая мнѣ руку такъ, чтобы я ее поцѣловалъ.
— Сегодня только прибылъ, доложилъ я.
— А написать трудно было. Пожалуйте-ка за мной.
Она вышла изъ классной, Наташа выпустила мою руку и жалобно поглядѣла на меня.
Мы не дошли до угловой. Въ гостиной графиня остановилась и выговорила вполголоса
— Обрадовать васъ новостью?
— Какой? хмуро откликнулся я.
— Вы — отецъ…
Я отскочилъ, а она, приблизившись ко мнѣ, взяла меня за руку и, тономъ серьезной, спокойной жены, совершенно какъ и быть слѣдуетъ, продолжала:
— Вотъ у васъ еще цѣль: будете воспитывать вашего ребенка, не говоря уже о Наташѣ. Не сердитесь на меня: я невиновата.
Она улыбнулась и громко сказала:
— Вы не думаете ли въ трактирѣ жить? Я сейчасъ пошлю за вашими вещами. Пойдемте въ угловую.
Отецъ! Кто не дѣлался имъ въ моей кожѣ, тотъ не знаетъ, какой ударъ нанесло мнѣ это двухсложное слово. Я даже не рѣшился его выговорить. Что-то смѣшное, не то радость, не то отчаяніе, не то ужасъ, не то умиленіе — овладѣло мною. На эти состоянія не даютъ отвѣта никакіе психологи. Послѣ, читая Бэна, Маудсли, Спенсера, я старался раціонально выяснить ощущенія моего родительства; но ничего не нашелъ подходящаго. Пришлось повторять простую мужицкую прибаутку: «про то знаютъ грудь да подоплека».
По мать не думала смущаться. Негодовать на нее было тоже не за что. Она относилась ко мнѣ, какъ къ близкому человѣку, самому близкому изъ всей ея обстановки. Въ ея тонѣ не чувствовалось ни напряженности, ни сухости, ни особенной нѣжности. Преобладала совершеннѣйшая серьезность и искренность, такая искренность, что она производила бы пожалуй впечатлѣніе великаго цинизма. Каждое ея слово, каждое ея обращеніе ко мнѣ говорило:
«Бери меня такою, какова я есть: я тобой занимаюсь и помогаю тебѣ въ хорошемъ дѣлѣ. Ты стоишь для меня на самомъ первомъ планѣ. Я рада, что сдѣлалась матерью, и предоставлю тебѣ полныя права на твоего ребенка: можешь мнѣ вѣрить».
Меня понесла волна, неспѣшная, но могучая и неудержимая. Въ Москвѣ, кромѣ выѣздовъ и театра, пошла, почти іота въ іоту, такая же жизнь, какъ и въ Слободскомъ: тѣ же занятія, то же пѣніе, тѣ же педагогическіе разговоры. Графиня очень мало выѣзжала, и къ молодымъ людямъ выказывала спокойное презрѣніе. Они буквально для нея не существовали. Менѣе тщеславія и такъ-называемаго кокетства я потомъ не видалъ ни въ одной женщинѣ. Она ни мало не дорожила «свѣтомъ». Ея разсказы и замѣчанія проникнуты были язвительнымъ юморомъ. Про всю дворянскую Москву она иначе не выражалась, какъ «нашъ Арзамасъ». Ни передъ чѣмъ рѣшительно она не преклонялась, и ужь конечно никого и ничего не боялась. Смѣлость — ея коренной «видовой» признакъ, какъ выразился бы натуралистъ.
Я смирился: не предавался безсонницамъ, не ковырялъ себя, не являлся къ ней съ сумрачной физіономіей, не хныкалъ, и тому, что случилось, больше не удивлялся. Я ждалъ: вотъ настоящее слово, ждалъ событій, сознавая ежеминутно, что я связанъ съ этой женщиной серьезной, безповоротной связью, безповоротной до тѣхъ поръ, пока она «беретъ нотой выше».
Поэтому я успокоился и могъ, безъ всякаго трагизма, вести съ графиней бесѣды о самыхъ жгучихъ вопросахъ.
Чуть не наканунѣ возвращенія графа изъ Петербурга, я сказалъ ей въ угловой — Вы довольны мной?
— Да, кротко отвѣтила она, вы возмужали. И чѣмъ же вамъ не житье, Николай Иванычъ? весь рискъ, вся темная сторона — на моей отвѣтственности. Вы теперь живете, и живите себѣ. Будетъ слишкомъ трудно бросить меня; но, право, я этому не вѣрю.
— Не вѣрите? спросилъ я съ усмѣшкой.
— Не вѣрю. Какъ же вамъ бросить меня? Надо будетъ все говорить графу, вы этого не сдѣлаете; а безъ причины вы не нарушите вашего условія: вы обязались три года заниматься его крестьянами.
— Это точно, проговорилъ я, какъ-бы про себя.
— Вы можете прекратить ваши отношенія ко мнѣ и остаться на службѣ у графа. Но развѣ это искупитъ вашу вину предъ нимъ, если вы считаете себя виновнымъ? Нимало. Живите — вотъ и все; вы будете благодѣтелемъ нѣсколькихъ тысячъ душъ крестьянъ, и воспитателемъ вашего друга — Наташи.
Это было слово-въ-слово то, что я читалъ въ тонѣ и обращеніи со мной графини.
— Графъ, заключила она, не Богъ знаетъ какая высокая личность, но онъ выравнивается и будетъ очень порядочный русскій баринъ, такъ лѣтъ черезъ пять. Онъ меня до страсти любитъ. Если онъ внезапно узнаетъ о нашей связи oms васъ — это убьетъ его, по крайней мѣрѣ теперь. Зачѣмъ же это дѣлать? Повторяю, вы не рѣшитесь на такую дикую выходку.
Я и не рѣшился: логика дѣйствительности не позволила, наравнѣ со страстью.
Пріѣздъ графа ничего не измѣнилъ. Онъ просто былъ окруженъ какимъ-то счастьемъ. Въ немъ я въ ту эпоху впервыѣ увидалъ человѣка, вполнѣ наслаждающагося жизнью. Во-первыхъ, онъ пріѣхалъ съ положительною вѣстью, что воля будетъ объявлена на масляницѣ, 19-го февраля. Силою умственнаго напряженія и страстнаго желанія отличиться передъ женой графъ сдѣлалъ изъ освобожденія крестьянъ свой кровный вопросъ. Такого энтузіазма я не встрѣчалъ ни въ одномъ дворянинѣ-помѣщикѣ, ни въ крупномъ, ни въ мелкопомѣстномъ. Еслибъ всѣ землевдадѣльцы, державшіе крестьянъ въ крѣпости, раздѣляли его тогдашнія чувства — никакого бы выкупа не надо было и вводить въ «Положеніе». Во-вторыхъ, графъ тоже зналъ, что онъ отецъ. Это преисполняло его дѣтской радости, даже какого-то особеннаго смѣшноватаго самодовольства: точно онъ былъ 70-ти-лѣтній старикъ или совсѣмъ извѣрился въ плодовитость своей супруги. Ему совѣстно было признаться не только графинѣ, но и мнѣ, что онъ боялся умереть послѣднимъ въ родѣ; а онъ вѣрилъ, должно быть, что новорожденный будетъ непремѣнно сынъ, а не дочь. Въ-третьихъ, изъ Петербурга онъ привезъ еще какой-то радостный гостинецъ. Объ немъ онъ мнѣ слегка проговорился.
— Вы никогда не слыхали, Николай Иванычъ, объ одномъ мѣщанинѣ, который врачуетъ отъ страсти къ напиткамъ?
— Нѣтъ, не приводилось, отвѣчалъ я; и опять въ головѣ моей пронеслась мысль: «такъ вотъ ты какими припадками страдаешь!»
— Да, подите, — малограмотный человѣкъ, и добивается прекрасныхъ результатовъ самыми простыми средствами.
— Болѣзнь народная, — нѣтъ ничего мудренаго, замѣтилъ я.
— Да, болѣзнь, вздохнулъ громко графъ; но безъ силы воли не обойдется это леченіе.