— Странная терапія, отозвался я насмѣшливѣе; у меня уже зрѣла мысль: поставить графинѣ иѣеколько вопросныхъ пунктовъ.
— И въ простой медицинѣ, проговорилъ наставительно графъ, бодрость духа въ паціентѣ помогаетъ ле-карствамъ.
Я согласился.
Вопросные пункты были-таки мною предложены графинѣ, при первомъ удобномъ случаѣ.
— Графъ ликуетъ, сказалъ я съ улыбочкой; онъ ждетъ себѣ сына.
Она поглядѣла на меня искоса и вымолвила.
— Вамъ завидно?
— Нѣтъ, я только констатирую фактъ.
— А фактъ вашей тайной ревности не констатируете?
— Ревности? удивился я.
— Вы ревнуете безсознательно. У васъ, я вижу, на губахъ фраза: а чѣмъ вы меня увѣрите, что вашъ будущій ребенокъ не его ребенокъ?
— Увѣряю васъ…
— Полноте. Ну, подождите немножко, тогда увидите, кто настоящій отецъ. Ребенокъ можетъ выйти въ васъ; но я этого не боюсь, да и графъ способенъ будетъ помириться съ этимъ…
— Ну, я сомнѣваюсь
— Я вамъ говорю, что способенъ будетъ, если мнѣ такъ будетъ угодно. Не стыдно вамъ завидовать его эфемерному счастію, его заблужденію? Онъ радъ, ну и оставьте его: онъ вамъ никакого зла не сдѣлалъ и, послѣ меня и Наташи, любитъ васъ больше всѣхъ.
— Мнѣ его жаль, сталъ я оправдываться.
— Не вѣрю, Николай Иванычъ, не вѣрю. Мужей люди въ вашемъ положеніи не жалѣютъ. Вы не можете еще побороть ревности.
— Но вы видите, что я совершенно спокоенъ!
— Наружно; а если дѣйствительно успокоились, то не подражайте героямъ грязныхъ романовъ. Я ужь вамъ сказала разъ, что вы на нихъ желаете смахивать. Федò написалъ романъ «Фанни». Прочтите его. Мнѣ кто-то говорилъ, что его и по-русски перевели. Теперь каждая уѣздная барышня знаетъ, какъ волнуется такой господинъ, ревнуя свою возлюбленную къ мужу.
Она отвернулась. Я не унимался, хотя въ сущности дѣлалъ больше холодный допросъ, чѣмъ добивался задушевнаго объясненія.
— Графъ, продолжалъ я не спѣша, пріѣхалъ изъ Петербурга съ какимъ-то рецептомъ отъ крѣпкихъ напитковъ.
Быстро обратила она лицо ко мнѣ, отодвинулась (мы сидѣли на диванѣ) и почти гнѣвно сказала мнѣ:
— Вы какъ же это знаете?
— Онъ самъ разсказывалъ…
— Графъ напрасно болтаетъ съ вами, перебила она; вы злоупотребляете его довѣріемъ!
— Нисколько, перебилъ я ее въ свою очередь, и уже горячѣе; кромѣ васъ, я ни съ кѣмъ объ немъ не бесѣдую. Но мнѣ странно: отчего это вы такъ храните тайну его припадковъ? Онъ просто страдаетъ болѣзнью, правда не барскою, но очень распространенной у насъ: запоемъ.
Она встала и нѣсколько секундъ молчала. Только глаза сдѣлались больше и ротъ дрогнулъ. Я ожидалъ бури.
— Вы, можетъ быть, вправѣ такъ говорить, начала она, сдержавъ первый наплывъ раздраженія; вы огорчились тѣмъ, что я отъ васъ скрывала правду. Но это вовсе не отъ недовѣрія къ вамъ: вы знаете, что я вашъ настоящій другъ… поймите, что я сдѣлала это изъ особаго чувства… деликатности къ нему… Онъ впалъ въ зту страсть отъ меня же…
— Отъ васъ? спросилъ я недовѣрчиво.
— Да изъ-за любви ко мнѣ, мальчикомъ, студентомъ, юнкеромъ. Я знаю хорошо, что это — болѣзнь; я видѣла, какъ онъ мучится, какъ онъ борется съ тѣчъ, что вы сейчасъ назвали. Зачѣмъ же я стала бы выдавать его, жаловаться на него вамъ? Это — ниже меня, Николай Иванычъ.
Я молчалъ и чувствовалъ, какъ краска проступала у меня подъ бородой.
— Я и не требую, съумѣлъ проговорить я.
— Вы лучше посмотрите, какъ онъ любитъ. Изъ-за этого стоить простить ему его смѣшныя стороны и даже такой ужасный порокъ. Онъ поточу теперь и радъ, что надѣется покончить съ своимъ запоемъ. И я ручаюсь вамъ, что онъ покончить съ нимъ. Онъ лѣчится, и я вижу, что леченіе идетъ ему впрокъ. Вотъ что я отъ васъ скрыла, — вы знаете теперь почему, и я прошу васъ не возвращаться больше къ этому.
Я и не возвращался больше: мнѣ достаточно было и того урока, какой я получилъ. Больше у насъ, кажется, и не было столкновеній; все потомъ дѣлалось и говорилось безъ всякихъ задорныхъ вопросовъ и внушительныхъ отвѣтовъ.
Подошло 19-ое февраля. Мы его отпраздновали съ графомъ и графиней точно семейный праздникъ, и я тотчасъ же отправился по вотчинамъ читать, пояснять, втолковывать положеніе, приготовлять и успокаивать, предупреждать и объявлять радость. Я забылъ про свою личную жизнь на цѣлыхъ три мѣсяца. Дѣла открывалась цѣлая бездна, и оно совершенно наполняло меня. Графъ отправился со всѣмъ семействомъ въ губернскій городъ, гдѣ поступилъ членомъ въ крестьянское присутствіе, нему дѣла было столько, что по самымъ важнымъ вопросамъ онъ присылалъ мнѣ краткія дѣловыя записки. За то писала графиня, разсказывала про Наташу, къ которой, по моему выбору, приставили русскую воспитательницу, подсмѣивалась надъ губернскимъ обществомъ, указывала на разныя подробности, о которыхъ графу некогда было писать мнѣ; изрѣдка говорила о своемъ здоровьѣ и чтеніяхъ, посылала мнѣ книги и журналы, настаивала на томъ, чтобъ я не бросалъ языковъ.
Тонъ этихъ писемъ не позволялъ никакихъ изліяній; да о чемъ мнѣ было изливаться? Я отвѣчалъ ей охотно, но письма мои отражали исключительно «наше дѣло», какъ мы называли крестьянское освобожденіе. Каждый день являлись новыя осложненія, и разрѣшать ихъ было совсѣмъ не такъ легко, даже при либерализмѣ графа. Мнѣ приходилось каждую недѣлю сообщать графинѣ: что слѣдуетъ выпросить у графа, къ чему его подготовить, на что вызвать самого. И я по краткимъ записочкамъ мужа видѣлъ, какъ дѣйствовала жена. Еслибъ не она, три тысячи крестьянъ его сіятельства не поднесли бы мнѣ, черезъ годъ, благодарственнаго адреса, къ которому они обратились послѣ того, какъ я не пожелалъ принять отъ нихъ никакой иной «благодарности.»
Три мѣсяца я прожилъ такъ, какъ конечно не жилъ ни одинъ возлюбленный, состоящій въ перепискѣ съ «дамой своего сердца».
Лѣтомъ я попалъ въ Слободское. Графъ оставался въ городѣ, но часто наѣзжалъ. Вообще, я ужь не знаю какъ это случалось, онъ всегда отсутствовалъ, когда я являлся, или скоро исчезалъ, когда я его заставалъ дома. Онъ былъ все въ томъ же праздничномъ настроеніи: по службѣ онъ дѣйствовалъ прямо, смѣло, безъ задора, съ такой искренностью и стойкостью, какой я все-таки отъ него не ждалъ, а каждый прожитой мѣсяцъ приближалъ его къ вожделѣнному дню появленія потомства.
И я началъ ждать этого дня. Какъ я ни храбрился, а особое безпокойство овладѣвало мною незамѣтно, и все усиливалось по мѣрѣ приближенія роковаго дня. Сначала я боялся за мать, боялся почти до малодушія; а потомъ и отеческое чувство начало брать верхъ, чувство себялюбивое и тщеславное, какъ оно ни смягчается умиленіемъ и способностью на жертву. Да въ этомъ случаѣ и жертвы-то никакой не предвидѣлось. Мать все вела, какъ самый тонкій изъ европейскихъ политиковъ. Разъ присмирѣвъ, я ужь не начиналъ «бурь въ стаканѣ воды» (обычное выраженіе ея сіятельства), а остальное додѣлывалъ спокойный и удобный ходъ жизни.
Мы зажили опять такъ, какъ въ первую осень въ Слободскомъ. Пріѣзды графа никого не стѣсняли. Я ему принадлежалъ на половину; онъ сдѣлалъ изъ меня болѣе чѣмъ наперсника: я сталъ его сотрудникомъ и товарищемъ. Не только его дѣла, какъ члена по крестьянскому присутствію, но и дѣла по введенію положенія въ его селахъ и деревняхъ наполняли цѣлые дни. Объ его интимныхъ бесѣдахъ съ женой я ничего не зналъ. Ихъ отношенія какъ-бы не существовали для меня. Я бы, пожалуй, способенъ былъ признать его, безъ особаго возмущенія, отцомъ ожидаемаго ребенка, еслибъ мать сама такъ настоятельно не наградила меня этимъ титуломъ.
Въ серединѣ іюля пришелъ день, который намъ обоимъ давалъ, по всей вѣроятности, сходныя ощущенія. Графъ пріѣхалъ за два дня. Онъ видимо боялся за графиню, хотяпоменьше моего; но я скрывалъ свое волненіе, а онъ по нѣскольку разъ на дню повторялъ:
— Вы понимаете, Николай Иванычъ, ей ужь подъ тридцать лѣтъ… сложеніе у ней здоровое, но все-таки трудно будетъ, очень трудно…
Привезенный изъ губернскаго города акушеръ оказался ненужнымъ. Наши опасенія всѣ разлетѣлись: ребенокъ родился такъ легко и быстро, что бабушка, показывая его графу, сказала со смѣхомъ: