— Еле успѣла принять, ваше сіятельство, — такой прыткій уродился.
Это былъ — сынъ.
Когда графъ устремился къ родильницѣ, первыя ея слова были:
— Я хочу назвать его Николаемъ.
И графъ ничего не возразилъ; я убѣжденъ, что онъ ни одной секунды не подумалъ даже, почему графиня выбрала непремѣнно это имя.
Я сидѣлъ въ комнатѣ рядомъ съ спальной, но отдѣленной отъ нея капитальной стѣной, и прислушивался къ ходьбѣ, шепоту, стонамъ родильницы. Графъ убѣжалъ въ залу и тамъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Мнѣ показалось, что я услыхалъ первый крикъ ребенка (хотя врядъ-ли это было возможно); по крайней мѣрѣ тотчасъ послѣ того горничная выбѣжала въ коридоръ и начала искать графа. Она-то мнѣ и кинула второпяхъ:
— Сыночка Богъ далъ!
Чему больше я обрадовался — не знаю хорошенько; но сильно обрадовался, до глупости, до идіотства. Радость эта была не за одинъ счастливый исходъ родовъ, а скорѣе за самый фактъ рожденія сына, котораго мать приписывала мнѣ.
Законный (можетъ, и настоящій) отецъ тотчасъ же порадовалъ меня извѣстіемъ, вбѣжалъ, какъ съумасшедшій, въ мою засаду, схватилъ за руку, поцѣловалъ и потащилъ въ коридоръ.
— Куда? куда? упирался я, съ трудомъ сдерживая свое смущеніе.
— Поздравить графиню… съ сыномъ.
— Да развѣ можно?
— Можно, можно, она очень бодро себя чувствуетъ, только не давайте ей говорить, вы останетесь за перегородкой.
Вступилъ я все такъ же смущенный въ спальню, куда до тѣхъ поръ ни разу не проникалъ. Шелковая зеленая занавѣсъ раздѣляла эту большую, барскую, нѣсколько угрюмую комнату. Въ первой половинѣ я увидалъ акушера, какъ-бы недовольнаго что безъ него обошлось дѣло, и бабушку съ ребенкомъ на рукахъ.
— Посмотрите, посмотрите, кинулся графъ къ ребенку, глаза-то точно у Barbe, — совсѣмъ зеленые.
Я однимъ жаднымъ взглядомъ окинулъ красное, сморщенное и довольно крупное личико ребенка: глаза дѣйствительно отливали зеленымъ цвѣтомъ, но больше никакого сходства распознать было нельзя; у меня отлегло на сердцѣ, но тотчасъ же подползъ вопросъ: какъ же распознать настоящаго отца?
— Поздравьте, шепнулъ мнѣ графъ, толкая къ перегородкѣ; только Бога-ради не давайте ей говорить.
— Поздравляю вась, графиня, выговорилъ я неуклюже.
— Это вы, Николай Иванычъ, раздался довольно сильный голосъ; благодарю. Видѣли, какой у меня бутузъ?
— Видѣлъ, — ваши глаза.
— Ну, ужь и мои!
Графъ началъ упрашивать ее помолчать и вывелъ меня изъ спальни.
— Не знаю право, чѣмъ мнѣ ознаменовать такую радость, излился онъ.
— Хотите, я вамъ подскажу? спросилъ я оправившись.
— Сдѣлайте милость!
— Мы вчера толковали о торговой площади въ Становищахъ. Подарите ее крестьянамъ.
— Извольте! Благодарю за совѣтъ.
И мы съ нимъ расцѣловались.
Да и за что намъ было злобствовать другъ на друга? Наша повелительница и наставница тоже чувствовала себя прекрасно. Она объявила, что новорожденнаго Колю будетъ кормить сама. Графъ не протестовалъ, а мнѣ не полагалось и рта открыть въ такомъ вопросѣ.
Какъ только графиня оправилась, она прежде всего не одобрила графа за то, что онъ втащилъ меня въ спальню и заставилъ поздравить ее; она какъ-бы извинялась за него и даже добавила:
— Долго еще у него останется офицерство; а я его предупредить не успѣла.
Какъ ужь она предупреждала бы его — я недоумѣвалъ.
Ребенокъ очень занималъ ее; она кормила его со страстью и то-и-дѣло любовалась имъ. Я минутами не узнавалъ ея — такъ материнское чувство мѣняло ея натуру.
Черезъ двѣ недѣли она уже слушала мое чтеніе, сидя въ креслѣ. Графъ, убѣдившись, что все идетъ прекрасно, улетѣлъ. Мнѣ также предстояло ѣхать, но мужъ упрашивалъ меня походить за выздоравливающей женой.
Я читалъ графинѣ вслухъ «Пиквикскій клубъ», и она похваливала мои успѣхи въ англійскомъ языкѣ. Это происходило въ уборной до обѣда.
— Вы продолжаете находить, остановила она меня, что Коля — вылитый я?
— Вылитый.
— Глаза, правда, похожи.
— А окладъ лица, а блѣдность, а черные волосы?
— Васъ это смущаетъ?
— Нимало. Вы вѣдь сами сказали мнѣ разъ, что вы сильнѣе всякаго, кто ходитъ на медвѣдя одинъ-на-одинъ, что-жь мудренаго, что сынъ похожъ на васъ…
Въ эту минуту дверь отворилась, и вошла Наташа, вмѣстѣ съ мамкой, неся на рукахъ своего братишку.
Графиня испугалась, чтобъ она не уронила ребенка, прикрикнула на мамку и прогнала сухо дѣвочку.
Та удалилась, глотая слезы. — Вышла маленькая пауза.
— Вы успокоились? освѣдомился я.
— Читайте, сказала она, стараясь улыбнуться.
— Я до сихъ поръ не знаю, заговорилъ я кротко, но безъ всякой сладости, почему вы такъ обращаетесь съ Наташей? Вѣдь въ васъ очень сильно материнское чувство, — я это теперь вижу; а тутъ — постоянная сухость, очень дурно дѣйствующая на ребенка.
Графиня не сразу отвѣтила. Она начала говорить нехотя, но потомъ оживилась.
— Вы правы, я съ Наташей суха. Принудить себя къ нѣжности — я не могу. Вы говорите, что у меня есть материнское чувство… не знаю. Я не самого Колю люблю теперь, а больше вашего сына… Вы меня поймете, когда я вамъ все разскажу. Не хотѣлось мнѣ этого, да вы такой неугомонный: все вамъ объясни и выложи, какъ на ладонкѣ.
Когда она разсказывала что-нибудь интимное, то часто закрывала глаза. То же сдѣлала она и тутъ.
— Я до сихъ поръ не могу простить себѣ моей первой незаконной любви. Вамъ графъ изливался. Вы знаете, что онъ въ меня влюбился студентомъ. Я была моложе его, но только годами, въ остальномъ — куда постарше. Увлечься имъ я и тогда не могла. Онъ бросился на войну и вернулся севастопольскимъ героемъ. Я была уже замужемъ. Вышла я за кузена, зная какъ онъ плохъ; вышла потому, что не хотѣла больше выносить глупой дѣвичьей жизни и видѣла вдобавокъ, что князь Дуровъ, за котораго я шла, очень добрый. Это все-таки кое-что. Онъ заболѣлъ чуть не со втораго мѣсяца нашего брака и былъ очень жалокъ. Роль сидѣлки пришлась не по мнѣ: я тогда думала только о своей особѣ. Графъ вернулся съ Георгіемъ и бросился къ моимъ ногамъ. Да, такъ-таки и рухнулся и сталъ пылать ко мнѣ страстью, совершенно какъ у Марлинскаго. И вообразите вы себѣ: я ему отдалась, да еще съ увлеченіемъ, вотъ какой я была милой особой; а онъ, въ то время, ужь никакъ не выше стоялъ, чѣмъ мой первый мужъ. Черезъ годъ родилась Наташа. Какъ я на нее взглянула въ первый разъ, этотъ ребенокъ тотчасъ же сталъ для меня живымъ укоромъ. Ни на меня, ни на отца своего она не похожа; она была, значитъ, дочь графа. Въ это время я уже остыла и увидала, какъ весь нашъ романъ отзывался Марлинскимъ.
— Зачѣмъ же вы вышли за графа? перебилъ я ее.
— Зачѣмъ? жалко стало. Онъ дѣйствительно изнывалъ по мнѣ, и наконецъ дочь была его — я не могла ему отказать въ возможности воспитывать своего ребенка. Вотъ какая печальная исторія, Николай Иванычъ, и, право, напрасно вы заставили меня возвращаться къ ней. Я знаю, что вы скажете: ребенокъ не виноватъ, несправедливо изливать на него свое тяжелое чувство. Но что прикажете дѣлать?.. какъ я себя ни пріучала къ роли матери — я не чувствовала къ Наташѣ никакой нѣжности. Съ тѣхъ поръ много воды утекло; графъ очень исправился — вы сами видите; я съ нимъ помирилась, и онъ любитъ меня очень даже серьезно; но я до сихъ поръ не могу простить себѣ моего смѣшнаго и гадкаго московскаго романа. Ничего болѣе гадкаго и смѣшнаго я въ жизни не дѣлала… Не могла я, точно, дождаться смерти умирающаго и совсѣмъ полуумнаго мужа!..
Легкая дрожь пробѣжала по ея членамъ, она взяла платокъ и точно съ физическимъ отвращеніемъ прошлась имъ по губамъ.
— Вотъ почему въ Москвѣ всѣ и увѣрены, что я отравила князя. Вы помните фразу: femme à crime? Вы не хотѣли мнѣ тогда досказать; но навѣрно говорили обо мнѣ?
Я долженъ былъ признаться, что объ ней.
— Ну, да, съ той минуты мнѣ эта дѣвочка стала еще дальше!.. Я васъ умоляю: посмотрите на нее, какъ на вашу дочь; я буду сдерживать себя, я не сдѣлаю ей никакого зла, но любящей матери она во мнѣ не найдетъ.
Договоривъ, она обернула голову къ трельяжу, прикрывавшему одинъ уголъ комнаты, и позвала меня: