— Подите-ка сюда.
Я подошелъ. Она указала мнѣ на небольшой акварельный портретъ, прибитый около зелени, такъ что его трудно было разглядѣть.
— Вы мнѣ все еще не вѣрите; вглядитесь-ка въ это лицо покойнаго князя и вы увидите, что Наташа на него ни капли не похожа.
Изъ овальной рамы портрета на бѣломъ фонѣ выставлялось продолговатое, запуганное, мужское лицо, безъ бороды, съ проборомъ посреди головы, съ русыми волосами и отвислой нижней губой. Сходства съ Наташей дѣйствительно не замѣчалось. Но я остановился попристальнѣе на глазахъ; глаза были ея: большіе, голубые, съ той прозрачностью, какая именно разливалась по ея глазамъ. Глаза всего ярче и вышли на портретѣ.
— Что скажете? спросила нетерпѣливо графиня.
— Глаза точно у Наташи.
— Ну, ужь извините меня, Николай Иванычъ, мать очень хорошо знаетъ отъ кого у ней дѣти.
Я замолчалъ, но съ этой минуты снялъ съ Наташи клеймо незаконнаго дитяти, по крайней мѣрѣ для себя.
Съ той поры я не удивлялся больше, встрѣчая молодыхъ, умныхъ, энергичныхъ людей, которые не могли отдѣлаться отъ дряблыхъ, скучныхъ или даже распутныхъ бабенокъ, потому только, что между ними становилось незаконное дитя. Еслибъ я и не любилъ тогда графиню, еслибъ она сдѣлалась для меня противной, возмущающей личностью, я бы и то чувствовалъ себя привязаннымъ той страстной потребностью отеческаго призванія, какое дано въ удѣлъ инымъ. Такою воспитательной натурой надѣлила и меня судьба. Я уже это видѣлъ въ Наташѣ, а она мнѣ ничѣмъ не приходилась. Графиня вѣрно разсчитала (если только было ей изъ чего разсчитывать), что отеческое чувство всплыветъ во мнѣ и покроетъ собою всякія колебанія и уколы совѣсти.
Ребенокъ питался, росъ, мать выкормила его на славу и даже перепустила срокъ кормленія, такъ что онъ ее преизрядно покусывалъ. Къ концу перваго года лицо его оформилось. Онъ выходилъ — вылитая мать. Мнѣ и не случалось видѣть такого разительнаго сходства. Это сначала огорчало графиню: доказательствъ того, кто былъ отецъ, на ребенкѣ не значилось. Но я, разъ увѣровавъ, вѣрилъ и засыпалъ каждый день съ фразой: «Коля — мой!» Графъ сталъ «своего сына» баловать съ самыхъ первыхъ минутъ младенческаго сознанія, когда въ ребенкѣ развиваются себялюбивые инстинкты въ ужасающей прогрессіи.
Мать замѣчала это, старалась противодѣйствовать, совѣтовалась со мною; но дурное вліяніе баловства графа шло своимъ порядкомъ, да и она сама подчинялась все больше и больше исключительной привязанности къ сыну, которая позднѣе перешла въ слабость, непонятную для такой натуры.
Къ зимѣ мы переѣхали въ губернскій городъ. Вотъ тамъ-то и началось общее идолопоклонство передъ единственнымъ продолжителенъ рода Кудласовыхъ. Графъ то-и-дѣло бралъ его на руки, носился съ нимъ, какъ съ божкомъ, накупалъ ему игрушекъ, приставилъ къ нему дѣвочку, которая должна была играть роль живой куклы, носилъ его по цѣлымъ часамъ и, посадивъ Наташу или самое графиню играть казачка, прыгалъ передъ нимъ какъ маленькій.
Зрѣлище это глубоко возмущало меня. Есть что-то противное въ такой слабодушной, эгоистической страсти къ самымъ маленькимъ дѣтямъ. По силѣ родственнаго чувства я, конечно, не уступалъ ни его сіятельству, ни кому бы то ни было, но я продолжалъ возмущаться, сознавая, что самъ я неспособенъ былъ бы на такое безумное воспитаніе, еслибъ и получилъ законныя отеческія права на этого ребенка. Разъ, вечеромъ, зрѣлище родительскаго безумія было до того отвратительно, что я черезъ пять минутъ по уходѣ графа въ кабинетъ, сказалъ графинѣ:
— Вы въ три мѣсяца такъ испортите ребенка, что его десятью годами воспитанія не исправишь. Отставьте отъ него эту дѣвчонку.
Я такъ это сказалъ, что графиня съ нѣкоторымъ удивленіемъ поглядѣла на меня.
— Это все графъ, проговорила она; но вы правы.
— А если правъ, подхватилъ я, то не позволяйте ему губить ребенка.
Дѣвчонка была отставлена и даже нѣжности графа стали менѣе шумны; но общій воздухъ барства не исчезалъ, да и сама графиня не въ состояніи была выкурить его.
— Учите меня, учите, повторяла она настойчиво, я буду исполнять ваши наставленія. Вѣдь вы знаете, матери умѣютъ только пичкать, цѣловать и сѣчь своихъ дѣтей.
Учить!.. Я и самъ-то ничего не зналъ основательнаго по воспитанію. Я руководствовался больше общими соображеніями, гуманными принципами, тѣмъ, что я зналъ о законахъ природы; но никакой системы я не успѣлъ еще себѣ выработать. Не трудно было броситься къ книгамъ, но къ какимъ? — вотъ вопросъ. Въ провинціи каждый чувствуетъ себя, какъ въ пустынѣ. Правда, я усердно читалъ журналы, выписывалъ много всякихъ книгъ, и все-таки не могъ выбраться на свѣтъ Божій по кровному для меня, тогда, вопросу — ухода и воспитанія дѣтей. Вѣдь у меня же на рукахъ былъ еще одинъ, уже восьмилѣтній ребенокъ — Наташа. Съ ней дѣло шло лучше; но нельзя же было оставить ее безъ воспитательницы, такъ какъ материнское сердце не лежало къ ней, а я часто разъѣзжалъ по вотчинамъ. Эту воспитательницу надо было руководить. Я просто терялъ голову.
И среди всѣхъ этихъ заботъ, я, какъ волкъ, исподлобья, смотрѣлъ на свое кровное дитя. Мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не удалось побороть въ себѣ чувства, не допускавшаго меня ласкать Колю при всѣхъ, хотя графиня безпрестанно подавала мнѣ къ этому поводъ. Я не завидовалъ правамъ графа, я только возмущался его баловствомъ, но нѣжность къ тому созданію, которое мать считала моимъ сыномъ не проявлялась наружу даже и въ тѣ минуты, когда никого, кромѣ матери, не было, и она подставляла красивое лицо мальчика, съ зелеными большими глазами, къ моимъ губамъ. Да и ребенокъ не льнулъ ко мнѣ. Онъ даже пугался моей бороды и разъ такъ расплакался отъ моего поцѣлуя, что я ушелъ убитый.
Только съ моимъ кроткимъ другомъ, Наташей, отводилъ я душу: она привязывалась ко мнѣ не по днямъ, а по часамъ. Она знала, что я ея воспитатель и второй отецъ. Графа она любила, часто ласкалась къ нему; но отношенія этой дѣвочки со мною вбирали въ себя всю ея дѣтскую жизнь. Она не разъ мнѣ говорила, вечеромъ, гдѣ-нибудь въ уголку:
— Вы будете жить — и я буду жать; а вы отъ насъ уйдете — и я убѣгу; я очень люблю папу, а убѣгу.
Предупреждать меня — сдѣлалось какимъ-то «физіологическимъ отправленіемъ» графини Варвары Борисовны.
— Вамъ надо провѣтриться, сказала она мнѣ какъ разъ въ такой моментъ, когда я началъ искать исхода своимъ заботамъ.
— Нужно, подтвердилъ я.
— Поѣзжайте съ графомъ въ Петербургъ. Эта поѣздка будетъ полезна во всѣхъ отношеніяхъ.
Разговоръ этотъ происходилъ послѣ петербургскихъ пожаровъ, когда повсюду запахло другимъ воздухомъ, совсѣмъ не тѣмъ, какимъ я дышалъ въ Москвѣ, въ первую мою поѣздку туда.
— Графъ еще не очень твердъ, продолжала она. Слава Богу, вы успѣли кончить все прекрасно въ имѣніяхъ; но графъ служитъ и тамъ, въ Петербургѣ, онъ можетъ подпасть подъ вліяніе разныхъ толковъ и слуховъ; — поддержите его.
Танія слова способна была тогда произнести только она, и никто больше въ ея сферѣ, да особливо еще въ отдаленіи губернскаго города. Графъ уже начиналъ слегка прохаживаться насчетъ «всесвѣтной революціи» и «краснаго пѣтуха», будто-бы угрожающаго всему государству; но она только посмѣивалась и говорила: — Боже мой, какое сплетничество. Было бы у насъ меньше вѣры въ «небось», не случились бы и пожары. По-моему, если начали либеральничать, то изъ-зачего же теперь тянуть назадъ?
Кто бы могъ придраться къ такому мнѣнію? Оно было чисто барское, спокойное, почти равнодушное; но я отлично зналъ, что графиню сильно огорчилъ чадъ, оставшійся отъ петербургскаго пожарища. Слово «нигилистъ» уже гудѣло вездѣ, на каждой вечеринкѣ столоначальника или уѣзднаго лѣсничаго. Ко мнѣ эта кличка была приклеена всей губерніей: меня слишкомъ хорошо знали по мопй «возмутительной пропагандѣ» въ крестьянскомъ дѣлѣ. И никогда я не слыхалъ, чтобы графиня, хоть въ шутку, употребила его.
— Кабы всѣ наши мужчины были, какъ этотъ Базаровъ, сказала она мнѣ по прочтеніи романа, славно было бы жить намъ — женщинамъ.
Да, она продолжала быть моей вѣрной союзницей. Мое ученичество докончилось къ тому времени: я свободно читалъ по-англійски, пѣлъ итальянскіе романсы, по-французски говорилъ «основательно» (по выраженію моей наставницы). Наши уроки превратились въ чтенія. Графиня чрезъ меня знакомилась со всѣмъ, что тогдашняя журналистика наша вносила въ сознаніе русской публики. И ко всему-то она относилась по-своему, т. е. смѣло, умно, характерно. Великое удовольствіе было читать ей вслухъ любой разборъ, любую полемику, любую монографію. Она уже не уничтожала такъ «народный театръ», какъ когда-то въ Москвѣ, соглашалась съ Добролюбовымъ и Бѣлинскимъ въ очень многомъ; но не склонялась передъ выводами автора «Эстетическихъ отношеній». Ни до чего она не боялась дойти умомъ, и только совѣсти не давала шевелиться противъ своего желанія. Года не прошло, какъ она говорила мнѣ: