— Надо создать себѣ новый символъ вѣры, и я готова. Съ прежними обрывками мыслей жить нельзя.
Вотъ почему мы съ ней были за одно и по «новому воздуху», и по «злосчастному и малодушному поколѣнію», и по нашему личному вопросу — уходу и воспитанію Коли.
— Поѣзжайте, напутствовала она меня, поищите тамъ свѣдущихъ людей, привозите книгъ, выберите хорошую бонну для Коли. — Она стояла за англичанку; я было воспротивился на томъ основаніи, что ребенокъ будетъ одно и то же слово называть на нѣсколькихъ языкахъ — и разовьется менѣе. Графиня, хоть и согласилась со мною, но практически доказала мнѣ, что русскія мамки — никуда негодны, нѣмки — глупы, француженки — лживы, драчливы и нервны; а англичанка тѣмъ, по крайней мѣрѣ, хороша, что выходитъ ребенка и пріучитъ его къ водѣ, къ воздуху, къ движенію, и не дастъ ни одной вредной привычки.
Графу сообщались результаты этихъ совѣщаній въ видѣ желаній, которымъ онъ подчинялся охотно, только бы ему не мѣшали мять Колю и прыгать съ нимъ по залѣ.
На поѣздку съ графомъ я разсчитывалъ и въ томъ еще смыслѣ, что, съ глазу на глазъ, дорогой, мнѣ легче будетъ направить его по части его родительскаго баловства. Въ городѣ у меня не хватало свободы духа бесѣдовать съ нимъ на эту тэму. Да онъ и не заводилъ со мною рѣчи о Колѣ. Онъ оставлялъ для меня толкъ о болѣе серьезныхъ предметахъ, и когда я выразилъ ему желаніе проѣхаться въ Петербургъ, то первымъ дѣломъ сказалъ:
— Какъ это кстати. Душевно радъ. Вы знаете, что земскія учрежденія на носу. Такъ я буду совершенно au courant. Это — довершеніе великаго дѣла, и вы, я увѣренъ, опять будете моимъ вѣрнѣйшимъ сотрудникомъ.
Необычайное уваженіе возымѣлъ онъ ко мнѣ послѣ того, какъ послѣдняя уставная грамота была подписана. Правда, по двумъ губерніямъ имя его гремѣло за безпримѣрное великодушіе, но все-таки въ немъ могло-бы явиться хоть небольшое раздраженіе противъ того, кто помогъ значительному сокращенію его доходовъ. Нѣтъ, на него это не повліяло. Такое добродушіе минутами приводило меня в тупикъ, но не дѣлало личность графа болѣе симпатичною — и хорошо, что не дѣлало.
Въ дормезѣ, гдѣ мы усѣлись, какъ два усерднѣйшихъ «сотрудника», графъ не утерпѣлъ и шепнулъ мнѣ:
— Помните, Николаи Иванычъ, я вамъ разсказывалъ про одного мѣщанина, врачующаго…
— Помню, перебилъ я.
— Вы не повѣрили… Не хотите ли я васъ сведу къ нему?
— Зачѣмъ же, графъ?
— Чтобы вы убѣдились… Такому человѣку надо бы поставить монументъ.
Лицо его при этомъ такъ просіяло, что я подумалъ:
— Видно въ самомъ дѣлѣ вылѣчился и ѣдетъ на послѣдній искусъ.
Оптимизмъ графа былъ такъ заразителенъ, что я безъ особой тревоги прибылъ въ Петербургъ, уже преисполненный пожарнаго духа.
Какимъ школьникомъ показался я себѣ, когда сравнилъ московскія мечты съ петербургской правдой. Мы думали, что нрогресъ такъ и понесетъ насъ; а тутъ — «стопъ машина» За мѣсяцъ, проведенный въ Петербургѣ, я поумнѣлъ на десять лѣтъ; но съ какой бы радостью промѣнялъ я этотъ умъ на прежнюю глупость.
Сошелся я съ хорошими людьми; но эти хорошіе люди твердили одно — «Надо сжаться, надо напирать на подробности — заниматься идеями вредно».
Подробности представлялись мнѣ въ образѣ графа. Онъ былъ преисполненъ будущностью земскихъ учрежденій — и, слушая его, я начиналъ надѣяться, что можетъ быть, когда распоряжаться своимъ хозяйствомъ будутъ выборные, заведутся и школы, и больницы, и артели, и ссудные банки. Право, графъ жилъ сильнѣе всѣхъ тѣхъ, отъ кого я набирался уму-разуму; а тѣ больше «сидѣли на рѣкахъ Вавилонскихъ». Толковалъ я съ педагогами — мало толку вынесъ и отсюда. Накупилъ книгъ, убивалъ вечера въ долгихъ спорахъ и разсужденіяхъ, но ни одного дня не провелъ радостно. Въ итальянской оперѣ меня возмущала публика, у французовъ, въ Михайловскомъ театрѣ, смѣяться не давала та же публика, изъ Александринаго — я просто выбѣжалъ. Петербургъ давилъ меня, н я началъ поталкивать графа.
Тутъ только испыталъ я впервыѣ состояніе «гражданской скорби». Это не фраза для того, кто вѣрилъ въ «общество», какъ въ убѣжище отъ всѣхъ личныхъ мытарствъ. И никогда я не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ Петербургѣ. Все мнѣ говорило: «Знай, что дальше твоего я — ты никуда не уйдешь, никакого общества у насъ нѣтъ; если мы и добьемся чего-нибудь, то въ разсыпную, рѣшительно ни на кого не разсчитывая».
Тутъ же я присмотрѣлся попристальнѣе и къ моему врагу — графу. Есть такая порода людей: они ограничены, лишены почина, мы на нихъ смотримъ свысока, но по-своему они лучше распоряжаются съ дѣйствительностью, чѣмъ мы. Изъ всего они извлекаютъ медъ своего оптимизма, служатъ видимому благу усердно, совѣсть у нихъ чиста, и никто на нихъ и вознегодовать не можетъ.
Графъ не заразился «пожарными разговорами», мы съ графиней достаточно на него подѣйствовали; но онъ въ Петербургѣ и не замѣтилъ совсѣмъ того, что меня начало душить. Онъ бредилъ земствомъ, рыскалъ по городу къ разнымъ особамъ, «стоящимъ у источника», говорилъ съ деректорами департамента; излагалъ разныя разности «его высокопревосходительству», мечталъ о томъ, какъ у насъ, въ губерніи, все славно пойдетъ, когда введутъ земство и выберутъ его въ предсѣдатели управы.
Дня за два до нашего отъѣзда, онъ вошелъ ко мнѣ въ нумеръ, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, собираясь на какой-то важный дѣловой вечеръ. Я только-что вернулся домой и сидѣлъ угрюмо за книгой, испытывая сильнѣйшій припадокъ петербургской хандры.
Должно быть ему очень меня жалко стало. Онъ подсѣлъ ко мнѣ, положивъ руку на плечо, и сладко заговорилъ:
— Что это вы, Николай Иванычъ, какой хмурый въ Петербургѣ? Неужели соскучились?
— Претитъ здѣсь, графъ, отвѣтилъ я небрежно, пора бы домой.
— Отчего же вамъ такъ противно? Попали въ европейскій городъ и соскучились о провинціи.
— Вы развѣ не видите, чѣмъ теперь запахло?
Я спросилъ такъ выразительно, что онъ-таки догадался.
— Это пройдетъ; успокоительно вымолвилъ онъ, надо переждать. Дѣла предстоитъ бездна, и какого дѣла! Мы сами можемъ достичь всего, рѣшительно всего!
— Блаженъ кто вѣруетъ…
— Именно блаженъ: я вѣрую, я борюсь, я знаю, что съ силой воли можно все. Да позвольте ужь сказать про себя. Вы давно такъ близки мнѣ, что я и не думаю скрываться. Возьмите вы меня. Вѣдь я четыре года тому назадъ предавался одному отвратительному пороку: пилъ запоемъ; да, увѣряю васъ честью. И что же? изъ любви къ графинѣ, изъ уваженія къ своему человѣческому достоинству, я кончилъ тѣмъ, что теперь — окончательно вылечился — не правда ли, почти невѣроятно? А достигъ же я этого! Такъ точно и во всемъ прочемъ. Переждемъ и станемъ дѣлать то, что позволяютъ, честно, усердно, не жалѣя себя, и будутъ у насъ дороги, мосты, школы, библіотеки, больницы — все будетъ. И вамъ какая масса труда предстоитъ по однимъ нашимъ имѣньямъ. Довершите великое дѣло въ районѣ вашего вліянія — и благо вамъ будетъ!
Онъ чуть-чуть не облобызалъ меня и заторопился на свой дѣловой вечеръ.
Обидно мнѣ стало раскисать. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, во мнѣ было меньше толку и выдержки, чѣмъ въ баринѣ, воспитанномъ отъ трехъ тыеячъ душъ. Надо было дѣлать то же, что и онъ, только по-своему.
Англійская бонна, отысканная мною въ Петербургѣ и подвергнутая всякимъ испытаніямъ, отправлена была впередъ, и графъ уже получилъ отъ жены письмо, гдѣ она благодарила меня за выборъ.