Тамъ, въ одной «избушкѣ на курьихъ ножкахъ», я уже въ концѣ третьяго курса чуть не очутился Гоголевскимъ художникомъ изъ «Невскаго проспекта». Женщинъ я другихъ, кромѣ забулачныхъ, не зналъ. Ну, прокралась вдругъ какая-то жалость. Я не на шутку струхнулъ! Переломить себя было такъ трудно, что я хотѣлъ лечь въ больницу; но переломиль-таки и безъ больничнаго халата. И съ тѣхъ поръ зажилъ уже совсѣмъ монахомъ.
Такъ вотъ въ какихъ «волнахъ жизни» купались мы. А никто изъ нашей пѣвческой комнаты не вышелъ ни пьяницей, ни развратникомъ.
Сошелся со мной изъ моихъ однокурсниковъ нѣкій Стрѣчковъ, матушкинъ сынокъ, сонный, придурковатый; но хорошій степнячекъ. Такъ онъ ко мнѣ, что называется, и прплипъ: больно ужь онъ меня уважалъ за мою ученость. Я объ эту пору считался не только у камераловъ, но и у естественниковъ, первымъ химикомъ и взялся писать на медаль кандидатскую диссертацію. Ученость моя состояла, по правдѣ-то, въ томъ, что я свободно читалъ нѣмецкіе учебники и заглядывалъ въ «Àпnalen der Chemie und Physik»; но всѣ меня прочили въ магистры, въ томъ числѣ, кажется, и профессора.
У Стрѣчкова было большое имѣнье на Волгѣ. Онъ жилъ «съ своими лошадьми», и ими только, въ сущности, и занимался въ сласть, да охотой. Подошли экзамены изъ третьяго курса въ четвертый. Стрѣчковъ запросилъ меня съ нпмъ вмѣстѣ готовиться. Я этого школьнаго способа не долюбливалъ, но онъ такъ меня упрашивалъ, что я согласился. Безъ меня-то онъ врядъ-ли бы перешагнулъ въ четвертый: такой онъ, Богъ съ нпмъ, былъ первобытный обыватель. За то онъ и ублажалъ-же меня: перетащилъ къ себѣ на квартиру, поилъ и кормилъ, возилъ кататься, купилъ шкапъ съ дождемъ и поставилъ его у меня въ комнатѣ, для утреннихъ вспрыскиваній. — Жилъ онъ одинъ, въ «барской» квартирѣ, и мнѣ его обстановка казалась совершенно даже неприличной для молодаго малаго, а роскошь-то ея въ сущности заключалась въ томъ, что въ ней было три грязноватыхъ комнаты, кромѣ передней, и въ спальнѣ висѣли по стѣнамъ ружья на персидскихъ коврахъ. Цѣлыхъ двѣ своры лягавыхъ и гончихъ наполняли ее запахомъ настоящей псарни.
Къ концу экзаменовъ сталъ меня Стрѣчковъ упрашивать поѣхать съ нимъ «на кондицію» къ нему, въ деревню, давать уроки ариѳметики, и «тамъ чего хочешь» его двумъ сестренкамъ. Онъ былъ единственный сынъ у матери-вдовы и заправлялъ всѣмъ, какъ наибольшій. Плату онъ мнѣ посулилъ чрезвычайную, но тогдашнему времени: двѣсти рублей за вакацію на всемъ готовомъ. Я, разумѣется, не сталъ упираться, хотя мнѣ не совсѣмъ нравилось учительство въ барскомъ домѣ. Но приходилось подумать о томъ, съ чѣмъ останешься по окончаніи курса; за мою вторую октаву казна не обязана была «строить» мнѣ сюртучную пару и какое ни-на-есть бѣльишко.
Поплыли мы со Стрѣчковымъ внизъ по Волгѣ, и приплыли къ его «Хомяковкѣ» — усадьбѣ на самомъ береговомъ юру, въ прекрасной мѣстности. Меня «обласкали» и предоставили полнѣйшую свободу бездѣльничества; объ урокахъ было упомянуто больше для блезиру и такимъ тономъ, что «дескать въ іюньскій жаръ деликатно-ли васъ и безпокоить насчетъ этихъ пустяковъ». Мать Стрѣчкова оказалась еще не старой, худой и кислой барынькой, бывшей больше все въ лежачемъ положеніи. Какъ она могла выносить въ своей утробѣ такого байбака, какъ ея Мотя — я недоумѣвалъ. Дѣвчурки были въ нее: зеленыя и малорослый. При нихъ — гувернантка изъ московскихъ француженокъ. Сладости мадамъ Стрѣчкова была всякую мѣру превышающей. Съ ея устъ только и слетали ласкательный и уменьшительныя, относившіяся не къ однимъ дѣтямъ, но и къ прислугѣ: Мотя, Мака, Саня, Аннушка, Сеня, Костинька… А Костинькѣ—дворецкому было, навѣрняка, лѣтъ подъ шестьдесятъ. Глядя на нее и слушая ея медоточивыя рѣчи, тогдашняя «крѣпость» казалось гнусной выдумкой враговъ святой Руси! Слаще такого житья, безобиднѣе и миндальнѣе, и придумать было невозможно. Да, и въ самомъ дѣлѣ, мадамъ Стрѣчкова ничего не знала, что твой младенецъ, ни во что «не входила», боялась только собственныхъ немощей и всякаго громкаго слова избѣгала, не меньше запаха чеснока и баранины. Я сначала записалъ ее въ «презрѣнныя притворщицы»; но очень скоро убѣдился въ томъ, что никакого притворства тутъ не было. Она жила себѣ, какъ евангельскій <кринсельній»; а такъ жить давала ей тысяча душъ, изъ которыхъ половина ходила по оброку, половина спдѣла на барщинѣ. Прикащикъ «Флорушка» вѣдалъ всѣмъ этимъ, а мадамъ Стрѣчкова возила насъ въ длинныхъ дрогахъ на сѣнокосъ и жнитво, раздавала дѣвкамъ пояски и мѣдныя сережки, а парнямъ — ситцевые платки. Я руку отдамъ на отсѣченье, что въ мозгу мадамъ Стрѣчковой ни разу до той минуты, когда заговорили «объ ней», т. е. «о волѣ», не проползла мысль: на какихъ правахъ держится ея исторически-рабовладѣльческое бытіе? Словомъ, экземпляръ былъ отмѣнный, и онъ освѣтилъ для меня всю картину барскаго приволья. Дни плыли, какъ уточки въ дѣтскихъ игрушкахъ, изъ одной деревянной башенки въ другую, и съ такой-же музыкой: вставали, купались, пили чай, ѣли, опять купались, опять ѣли, катались, пили чай, ѣли, купались, ѣли. Въ моемъ городишкѣ, въ купеческихъ семьяхъ, я видалъ почти то же; а это были крупные бары. Но сами купцы сидѣли все-таки въ лавкахъ, маклачили, плутовали, несли повинности, получала медали «за трудолюбіе и искусство», а тутъ — какое-то сказочное блаженство, богоподобное питье барской браги.
Слово «обломовщина» тогда еще не было найдено. Я въ первые дни возмущался; но выдержать не могъ: мнѣ стало просто смѣшно, когда я окунулся выше головы въ эту стоячую зыбь крѣпостнаго блаженства.
На товарища моего любо-дорого было смотрѣть, такъ просто онъ всему этому «вистовалъ». Потомъ, года черезъ три, онъ стоялъ за «эмансипацію», и его записали даже въ «красные», когда онъ служилъ посредникомъ; но все это случилось такъ, здорово живешь, по одному природному добродушно. Теперь-же онъ зналъ-себѣ гонялъ на кордѣ заводскихъ жеребцовъ, да «закатывался» на охоту, куда и меня бралъ.
— Ты хочешь самъ заниматься хозяйствомъ, когда кончишь курсъ? спросилъ я его разъ, лежа около него на опушкѣ лѣса, гдѣ мы закусили.
— Извѣстное дѣло, чего-же мнѣ въ службу лѣзть… Я — степнякъ.
Я сталъ ему слегка внушать, что пора-бы и теперь присмотрѣться къ норядкамъ управителя Флорушки.
— На какого-же чорта ты въ камералахъ пребываешь?
Онъ чуть-ли не въ первый разъ, какъ слѣдуетъ, вспомнилъ, что камералъ значитъ — агрономъ и технологъ, и не безъ паѳоса вскричалъ:
— И въ самомъ дѣлѣ, на какого чорта!.. Вѣдь я какъ лихо отхваталъ билетъ о компостахъ, а самъ только собакъ гоняю!..
Должно быть, тятенька его былъ хозяинъ; только въ моемъ Стрѣчковѣ съ того самаго разговора вдругъ заиграла помѣщичья жилка. Жеребцовъ своихъ и собакъ онъ не забылъ; но сталъ бѣгать въ поле, почитывать камеральныя книжки и безпрестанно совѣтоваться со мной.
Откуда-то объявилась у него и сметка, и даже своего рода любознательность. Онъ добился-таки отъ меня разныхъ «мнѣній» по тому: что можно было-бы устроить въ усадьбѣ и какіе новые порядки завести въ будущемъ году, когда онъ вступитъ въ управленіе всѣмъ имѣніемъ. Мнѣ эта практика была сильно на-руку, да и на совѣсти сдѣлалось легче. Я не задаромъ, по крайней мѣрѣ, взялъ свои двѣсти рублей, а то уроки ариѳметики и «чего хочешь» шли изъ-рукъ-вонъ плохо.
Управитель Флорушка былъ торжественно уличенъ Стрѣчковымъ въ плутовствѣ. Мадамъ Стрѣчкова расплакалась, но почувствовала къ сыну сильное почтеніе, такое-же, какое онъ ко мнѣ. Меня онъ произвелъ въ Либиха на подкладкѣ агронома Тепфера, и потребовалъ отъ родительницы немедленной затраты двухъ тысячъ рублей на машины и образцовый сѣмяна. За столомъ мнѣ просто становилось зазорно: объ чемъ-бы ни шла рѣчь, сейчасъ-же Стрѣчкоиъ говорилъ во всеуслышаніе:
— Не знаю, что скажетъ Николай Ивановичъ.