— Зачѣмъ-же это давать зарокъ? живо возразила она. Ничего такого не нужно. Какъ поживется — такъ и будетъ. Вы здѣсь останетесь одни, времени довольно, все обдумаете, и если надоѣстъ — раскланяетесь съ Платономъ Дмитричемъ; а не надоѣстъ — провѣдаете меня и сына вашего.
— Лучше не называйте его такъ! вырвалось у меня съ болью.
— Годъ много значитъ. Онъ очень умный мальчикъ, обомнется на чужой еторонѣ, и лучше пойметъ потомъ вашу доброту и заботу объ немъ.
Она говорила очень искренно: ей такъ хотѣлось, она этому вѣрила. Я ей не противорѣчилъ.
Но въ эту минуту мнѣ ее стало жаль, жаль не красавицу съ зелеными глазами и мраморнымъ тѣломъ, не того жаль, что мы прожили съ ней цѣлыхъ десять лѣтъ въ «преступной» связи, когда могли-бы, еслибъ она захотѣла, прожить ихъ иначе, нѣтъ не этого; а жаль ее, какъ женщину, каръ натуру, какъ умъ, какъ общественную силу.,
Я такъ и высказался ей въ первый и послѣдній разъ.
— Оставимъ меня, заговорилъ я, беря ее за руку, я на дорогѣ, изъ меня вышелъ человѣкъ; но вы, вы… я не хочу мириться съ тѣмъ, какъ вы прожили двадцать лѣтъ сознательной жизни. У васъ рѣдкая сила ума, рѣдкая выдержка, вы можете все понимать и все выполнить. И на что-же это пошло? На исправленіе графа Платона Дмитріевича и обученіе кандидата Гречухина!
И я даже расхохотался отъ злобнаго чувства, не къ ней, а за нее.
— А этого мало? спросила она спокойно.
— Развѣ вы на то была бы способны?
— Видно ни на что больше и не была никогда способна. Вы знаете меня, Николай Иванычъ. Я не люблю сваливать все на среду, на барство, на то, какъ насъ воспитали. Какъ уже это тамъ случилось — долго разсказывать; но я вышла вотъ такой, какой вы меня знаете: ни хуже, ни лучше. Ни осуждать себя, ни оправдывать я не желаю. Старалась быть вѣрной самой себѣ, — вотъ все мое достоинство. Вамъ кажется, что я съ моимъ умомъ, талантами, характеромъ могла бы сдѣлаться не знаю чѣмъ: писательницей, миссіонершей, поднять женскій трудъ въ русскомъ государствѣ!.. А на повѣрку выходитъ, что я не сумѣла даже привязать къ вамъ вашего роднаго сына, хотя страстно этого желала. Вы вотъ говорите, что я ваша учительница, въ хорошемъ или худомъ — не знаю; довольно и этого. Даже исправленіе графа Платона Дмитріевича не малая вещь; но ни за то, ни за другое я благодарности не принимаю; такъ случилось — вотъ и все!
— Вы сами не вѣрите вашимъ парадоксамъ! вскричалъ я.
— Хорошо, пусть будетъ по-вашему. Вѣдь я еще не собиралась умирать, съ вами я не прощаюсь… поживете и увидите, что я права. Мнѣ вотъ и подъ-сорокъ лѣтъ, я и съ характеромъ, но право не отвѣчу за то, что со мной будетъ черезъ полгода, если даже и останусь жива на желѣзныхъ дорогахъ.
Больше я ужь ея не допрашивалъ.
— И то пріятно, добавила она, что мнѣ удалось разглядѣть, какой вы хорошій человѣкъ; а за все, что вы понесли горькаго — простите. Вы еще очень молоды и сильны, и сами сейчасъ сказали, что на дорогѣ. Вѣруйте, что никому не удастся сдвинуть васъ — къ вамъ такая вѣра идетъ больше, чѣмъ ко мнѣ.
Простились мы друзьями — не больше.
Только что уѣхали Кудласовы — умеръ мой отецъ. Я не попалъ на его похороны и прожилъ съ мачихой двѣ недѣли.
Съ отцомъ я видѣлся рѣдко. Онъ продолжалъ служить въ магистратѣ. Мной онъ «гордился», хотя и проговаривался, что не мѣшало бы какой-нибудь чинишко, для видимости. Совѣтовъ моихъ онъ слушалъ, а я давалъ ихъ по одному всего вопросу, по воспитанно моихъ сестеръ и братьевъ. Изъ братьевъ уже двое въ университетѣ, двое въ гимназіи. Сестры ходили въ пансіоны; но я ихъ перевожу въ губернскій городъ, вмѣстѣ съ мачихой, бабой хоть и не очень мудрой, но толковой. Чего бы кажется ближе: взяться за ихъ дальнѣйшее образованіе; такъ нѣтъ, мнѣ дочь какого-то князя Дурова и графини Кудласовой гораздо ближе. Но я бы не взялся за это, если бы и бросилъ домъ Кудласовыхъ. Образованіе они получатъ, какое можно, — я объ этомъ постараюсь, — но перевоспитывать ихъ уже поздно: только совать свой носъ и путать. Мальчики кончатъ курсъ и будутъ маячить такъ же, какъ и я грѣшный. Писать имъ надо отъ времени до времени, но опять-таки не навязываться съ высшими соображеніями. Только бы вышли на дорогу; а скажутъ или не скажутъ братишкѣ «спасибо» за его цѣлковые и за желаніе поддержать въ чемъ умѣеть — это ихъ дѣло.
Довольно тревожиться черезчуръ своими, хотя бы и родственными дѣлами. Уподобишься только тѣмъ героинямъ женскихъ повѣстей, который воображаютъ, что намъ очень весело читать, какъ онѣ все тормошатся, ахаютъ, охаютъ и все стремятся къ чему-то… Вотъ графиня Кудласова: она никуда не стремится, а просто себѣ живетъ… живетъ и супругъ ея, этотъ милѣйшій Платонъ Дмитріевичъ. Надо еще разъ повиниться передъ нимъ. Онъ дѣлаетъ свое дѣло и не собирается еще забастовывать. Права его жена, говоря, что «его исправленіе — не малая вещь». Вѣдь это я его не очень высоко ставлю (и кто поручится за мое безпристрастіе), а со стороны — онъ еще изъ очень свѣтлыхъ пятенъ на русской дѣйствительности. Много ли найдется у насъ такихъ предсѣдателей земства, — два-три, да и обчелся. Я подтрунивалъ надъ его записками и проектами, а онъ такъ «выровнялся», что составилъ весьма и весьма неглупую книжку по народному кредиту и изъ кожи лѣзетъ: какъ бы Вавилѣ и Парѳену облегчить всякое дѣло и всякій починъ, — шутка! Я считаю себя поглубже его, но я только его сотрудникъ; а у него вдесятеро больше средствъ — помогать или вредить, чѣмъ у меня. Разумѣется, онъ ни въ чемъ до корня не додумается и никогда не спроситъ себя о томъ, откуда идетъ главная бѣда; но онъ сдѣлаетъ все, что только можно въ его званіи.
Ну что такое теперь земство? Кто въ него не извѣрился, у кого не опустились руки? Но графъ Платонъ Дмитріевичъ, сознавая, что «прискорбные эксцессы и печальныя недоразумѣнія вмѣстѣ съ постыднымъ равнодушіемъ гложутъ святое дѣло», — сочиняетъ книжки, тратить деньги, ревизуетъ, открываетъ, заводитъ, учреждаетъ. Въ немъ нѣтъ ни жадности, ни особаго дворянскаго гонора; а глядишь — имя его завязано въ двухъ земельныхъ банкахъ и въ одномъ промышленномъ предпріятіи. Захоти — и онъ бы получалъ столько жалованья, сколько не даютъ ему его вотчины; захоти — и его бы сдѣлали черезъ пять лѣтъ сановникомъ. Я ему даже нѣсколько разъ и совѣтовалъ; но онъ преисполнился такъ идеями самоуправленія, что и слышать не хочетъ ни о какой другой службѣ, кромѣ выборной. Извѣстно, что первый шагъ для предсѣдателя — губернаторство. Ему, я навѣрно знаю, предлагали его два раза, и онъ отказывался наотрѣзъ, безъ всякаго ломанья или затаеннаго сожалѣнія.
Словомъ, человѣкъ «въ своемъ званіи» — хооршій, и графиня не могла изъ него ничего лучшаго выработать. И я понимаю теперь, до прозрачной ясности понимаю, что такого человѣка постыдно, гадко, отвратительно лишать душевнаго покоя, объявивши ему, что «вы-де, ваше сіятельство, прожили десять лѣтъ дурачкомъ между невѣрной женой вашимъ божествомъ, и обманщикомъ-управителемъ, къ которому питали нелицемѣрное уваженіе.
Слѣдовало сдѣлать это Гречухину въ Слободскомъ, когда юношеская совѣсть впервые загрызла его, или просто бѣжать, не взирая ни на что; но Гречухинъ этого не сдѣлалъ — и не сдѣлаетъ иначе, какъ для блага того же графа Платона Дмитріевича.
Онъ не сдѣлалъ этого даже послѣ изліяній графа, когда тотъ вернулся, проводивши до Варшавы графиню съ сыномъ.
— Я не хотѣлъ было отпускать ВагЬе, — говорилъ онъ мнѣ «совершенно конфиденціально», — и не изъ ревности, о, нѣтъ! Но я боялся, что она въ одиночествѣ начнетъ тосковать… У женщинъ, даже въ ея годы, являются смутныя идеи, порывы… вы это знаете. Вотъ почему я и желалъ, чтобы вы съ ней отправились: умъ ея не оставался бы незанятымъ. А то можетъ явиться излишняя требовательность…
— Къ кому и къ чему же, графъ? — спросилъ я не безъ любопытства.
— Ко всему, Николай Иванычъ… и ко мнѣ также. Она мной довольна, это правда; но нуженъ еще постоянный prestige… а онъ не всѣмъ дается. Я строго за этимъ смотрю и постоянно подталкиваю себя впередъ; но для этого нужно жить вмѣстѣ, иначе…
— Полноте, — остановилъ я его, видя, что имъ овладѣваетъ тревога — разлукамъ-нѣсколько мѣсяцевъ для васъ же будетъ выгодна. Графиня — характеръ въ полномъ смыслѣ. Она никогда не волнуется и ни къ чему туманному не стремится. А силы ея замѣтно измѣнились отъ нашихъ убійственныхъ зимъ.