Не знаю, успокоилъ ли я его, но съ этого разговоранаши отношенія приняли какой-то елейный тонъ: точно мы были два родныхъ брата, живущіе въ идеальномъ согласіи, между которыми все существенное уже переговорено и сложено въ тайники души.
Графъ три раза предлагалъ мнѣ мѣста: дѣлопроизводителя, агента и даже директора по тремъ акціонернымъ предпріятіямъ; но я не принялъ ни одного. Контракта у насъ никакого уже нѣтъ. Я ему сказалъ, что съ слѣдующаго года брать съ него прежнее жалованье не согласенъ, — дѣла вдвое меньше. Онъ чуть не прослезился, испугавшись того, что я «покину его семейство». Отмѣчу и то, что служба у него дала мнѣ средства обезпечить выводъ въ люди всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ, кромѣ маленькой копѣйки на черный день, когда начну что-нибудь другое…
Вотъ я и дошелъ до того дня, когда было получено мною приглашеніе графини — пожаловать на лѣто къ ней въ гости.
Она права: писалъ я рѣдко и мало. Не то чтобы я сдерживалъ себя, а чѣмъ же бы я сталъ наполнять большія письма? То, что я здѣсь записалъ, ей не нужно знать: все это ей извѣстно. Осень и зима прошли въ такой же черной работѣ, какъ и прежде. Большихъ разглагольствованій ей тоже не надо. Ей довольно и того, что «то-то, молъ, и то-то сдѣлано». Только о Наташѣ я позволялъ себѣ распространяться, да и за это виню себя. Наташа теперь совсѣмъ на ногахъ, хоть ей всего семнадцатый годъ пошелъ. При ней славная дѣвушка, изъ «педагогичекъ», къ качествѣ больше подруги. Мы втроемъ живемъ душа-въ-душу. Хоть эта педагогична и не Богъ-знаетъ какой премудрости; но безъ хорошей женщины нельзя: извѣстныя вещи надо пропускать черезъ женскую натуру, чтобъ не сдѣлать изъ дѣвушки противнѣйшей смѣси задора и резонерства. Наташа не волнуется. У ней нѣтъ самообладанія графини; но за то, разъ что-нибудь переживши, она уже не мучитъ себя: уже и теперь въ душѣ ея — протестъ противъ барства, но къ отцу она справедлива и сознательно уважаетъ въ немъ все, что и я въ немъ уважаю. Матери она не касается, чтобы не тратиться въ безплодныхъ страданіяхъ. Личность матери манитъ ее своей натурой; но она уже разъ сказала себѣ, что между ними не будетъ дружбы, и старается мириться съ этимъ. Не думаю, что ея воображеніе задавалось вопросомъ — что насъ связываетъ съ графиней. Она мнѣ говорила только, что уваженіе ея матери ко мнѣ—дороже ей, чѣмъ любовь отца къ ней самой. Намекнуть ей на возможность моего удаленія я не рѣшился бы, хоть она теперь и безъ меня знаетъ, какъ ей жить. Когда будетъ женщиной — я не ставу скрывать прошлаго: ея дружбу я хочу пріобрѣсти безъ всякой утайки. Быть можетъ и отвернется. Тогда — по дѣломъ вору и мука. Только врядъ-ли… Ея поколѣніе пойдетъ дальше насъ, и въ дѣлѣ всепрощенія — ума прибавится…
Графъ и спитъ и видитъ — какъ мы отправимся всѣ заграницу. Наташа рада этой поѣздкѣ потому больше, что я ѣду. Она взяла съ меня слово, что я пробуду при графинѣ все время, пока и она тамъ будетъ съ отцомъ.
Мы поѣдемъ вмѣстѣ, но я хочу явиться раньше графа съ Наташей — почему? ужь конечно не для любовныхъ сценъ, а такъ: мнѣ это кажется полезнымъ, если не для графа, то для Наташи. Пожалуй, въ графинѣ и въ самомъ дѣлѣ разовьется особая требовательность, такъ пусть лучше ужь на меня обрушится она. Второй партіи путешественниковъ придется полегче. Предлоговъ у меня найдется пропасть, чтобы отдѣлаться отъ нихъ и прямо проѣхать къ графинѣ; а графа я уговорю непремѣнно показать Наташѣ Берлинъ и Парижъ.
Еще нѣсколько дней — много десять, и я ее увижу.
У меня и теперь забилось сердце: видно, годы не выѣли еще совсѣмъ зерна первой страсти. Да, вотъ бьется сердце, и рука нетвердо водитъ перомъ. Какъ я ни возмужалъ, какъ я ни расширилъ свой кругозоръ, а все она стоить впереди всего, не выше, а именно впереди. Къ ней, прямо или косвенно, шли всѣ нити моей сознательной борьбы. Написалъ я это слово не для того, конечно, чтобъ воспѣвать себя. Худо ли, хорошо ли, но я боролся — и во всемъ крупномъ, рѣшительно во всемъ она меня поддержала. Я только знаю (да графъ отчасти), какая цѣльность и правдивость живутъ въ этой натурѣ. Ей и не такой вѣкъ, какъ нашъ, по-плечу. Но сама по себѣ она ничего не сдѣлала. Опять я пришелъ къ тому же вопросу, и отвѣчать придется опять ея же словами. Но развѣ эти слова могутъ удовлетворить? Не вѣрю тому, что и ее они успокаиваютъ. Она была выше меня, когда удивлялась, что можно мучиться «изъ-за бабы»; но зачѣмъ же на себя то наложила клеймо самой обыденной лжи, зачѣмъ?..
Теперь, но прошествіи десяти лѣтъ, я все-таки но знаю, — что ее побудило сдѣлать изъ меня своего любовника? Страсть? Нѣтъ: такъ страсть не проявляетъ себя. Жалость? Обидно; но я готовъ бы признать и это, еслибъ былъ въ томъ убѣжденъ. Темпераментъ? Сомнительно. Безпорядочность? Смѣху подобно и произносить это слово, до такой степени оно нейдетъ къ ея особѣ. Равнодушіе, протестъ, горечь? Все это ниже и мельче ея. И какая же у ней наконецъ натура? Знаю только, что не заурядная, но не больше. Чувственная, резонерская, циническая? Не знаю, тысячу разъ не знаю. Мнѣ казалось, когда я взялся за перо, что я изучилъ ее; а въ ковцѣ-концовъ я сознаю свое невѣжество. Вѣдь не схвачусь же я за готовые приговоры нравственности. Пошла ли она на сдѣлку съ совѣстью? Врядъ-ли: у ней было бы хоть что-нибудь похожее на раскаяніе. Вѣдь она на пути къ перерожденію; да и это не такъ, ей не надо совсѣмъ перерождаться — она честна, пряма, благородна, великодушна, какъ истая героиня; каждый жгучій вопросъ человѣчества ей понятенъ, она презираетъ искренно и мишуру, и эксплуатацію, и неравенство, и всякую самомалѣйшую пошлость. Даже великая ея несправедливость — сухость къ дочери — есть ни что иное, какъ протестъ противъ ея первой связи.
Что-же побудило ко второй? Скажетъ ли она мнѣ свое послѣднее слово?
Довольно спрашивать. Надо кончать.
КНИГА ВТОРАЯ
В вагонѣ я сидѣлъ одинъ. На послѣдней станціи вышелъ офицеръ въ плащѣ, съ цѣлыми двумя саблями и уродливой каской въ кожаномъ футлярѣ. Поѣздъ то-и-дѣло попадалъ въ туннели и двигался точно ощупью. Я сначала старался приглядываться къ мѣстности: ночь стояла темная, и еле-еле можно было распознать пологія очертанія Апенниновъ. Посмотрѣлъ я на часы: около часу, а мы, по расписанію, должны были добраться ровно въ полночь; но Италія сродни матушкѣ-Россіи по безпорядочности. Спать мнѣ не хотѣлось. Я усѣлся въ уголъ и, прислонившись затылкомъ къ жесткой спинкѣ, обитой волосяной матеріей, отдался отрывочнымъ мыслямъ и образамъ.
Представилась мнѣ тучная, сдобная фигура Стрѣчкова. Мы съ нимъ столкнулись въ Петербургѣ у Доминика, за двумя рюмками водки. Обрадовался онъ мнѣ чрезвычайно, точно будто насъ не раздѣляли цѣлыхъ тридцать лѣтъ. Мотя остался Мотей и восхитилъ меня своей цѣльностью. Онъ, разумѣется, мировой судья; но кромѣ того свѣчной и конный заводчикъ, винокуръ и хлѣбный торговецъ.
— Въ Нижній, братъ, пробираюсь, говорилъ онъ, посапывая; всякой штуки искупить, шпіалтеру, того-другаго, да и ко дворамъ. У меня, вѣдь, пятеро пискленковъ. Ну, а ты что?
— Я графскій управитель, отвѣтилъ я съ усмѣшечкой.
— Изъ за-какого-же шута ты такъ застрялъ у дяденьки Платона Дмптріевича? Или при тетенькѣ состоишь?
Онъ расхохотался на весь ресторанъ.
Меня хохотъ этотъ не покоробилъ: напротивъ, я продолжалъ любоваться типомъ моего Стрѣчкова.
— Вѣдь она, братъ, старая баба теперь. Ей, поди, за сорокъ перевалило.
— Тридцать восемь, выговорилъ я обстоятельно.
— Ну, не все-ли равно. Нѣтъ, я тебя, дружище, не понимаю. Такой ты ученый и толковитый — и до сихъ поръ состоишь въ услуженіи у графа Кудласова. Да въ тебѣ пороху-то въ десять разъ больше, чѣмъ въ дяденькѣ. Дороги тебѣ, что-ли, нѣтъ? Куда хочешь: профессоромъ, — нынче вонъ нѣсколько академій земледѣльческихъ, или директоромъ завода, банка, дорожной компаніи. Слава тебѣ Господи: всѣ только и кричатъ, что людей нѣтъ!
Онъ спросилъ пива и усѣлся за столикомъ — усовѣщевать меня. Чтобъ его сколько-нибудь успокоить, говорю я ему:
— Куда-жь мнѣ торопиться, я еще не старикъ. Прошелъ я хорошую школу, кое-какую деньгу скопилъ. Вотъ поѣду еще разъ посмотрѣть на заграничные порядки, а тамъ и начну что-нибудь.