Такимъ мудрецомъ и звѣздочетомъ сдѣлался я какъ разъ къ той порѣ вакацій, когда въ Хомяковку пріѣхалъ погостить дня на три родственникъ мадамъ Стрѣчковой, графъ Кудласовъ. Онъ ѣхалъ за своей женой на Сергіевскія воды и высадился, какъ и мы, прямо съ парохода.
Я въ первый разъ въ жизни очутился въ обществѣ настоящаго «всамдѣлишнаго» графа. Мы тамъ у себя, въ пѣвческой, называли «аристократами» всѣхъ губернскихъ баръ… да чего тутъ баръ!.. всякаго, кто ѣхалъ въ собственныхъ крытыхъ дрожкахъ или носилъ пальто-пальмерстонъ отъ портнаго Мельникова! Барыньки, дѣвицы и старушенціи, являвшіяся къ намъ въ университетскую церковь, тоже обзывались «аристократками», коли стояли поближе къ начальству и одѣвались почище. Про титулованныхъ господъ мы слыхали, но въ городѣ водились только князьки татарскаго рода; а графовъ съ звонкими именами что-то не водилось. Все, что пахло аристократіей въ нашемъ вкусѣ — раздражало насъ; мы и не желали разсуждать, а сквозь зубы цѣдили только: «сволочь!» Когда я пожилъ у Стрѣчковыхъ и увидалъ, что такое эти аристократы (а вѣдь другихъ у насъ въ городѣ и не было), то сталъ надъ собой подтрунивать; меня и животненность-то ихъ не могла уже возмущать какъ слѣдуетъ: такъ она была достолюбезна.
Увидавши графа, я подобрался, и во мнѣ что-то екнуло сердитое: я тотчасъ-же распозналъ, что это аристократъ не Стрѣчковскаго подбора. Графу казалось на видъ лѣтъ подъ тридцать. Лицо у него было какъ есть русское, но точно его кто обчистилъ и обточилъ для барскаго обихода. Надѣть на него цвѣтную шелковую рубаху — онъ смахивалъ-бы на красиваго полового, какихъ я потомъ пріятельски знавалъ въ московскомъ заведеніи Турина: кудрявые темные волосы, подслѣповатые бойкіе каріе глазки, скулы и носъ крупные, но не мужицкіе, усики и бородка (тогда только-что пошла воля насчетъ бородъ). Ростомъ онъ инѣ подходилъ чуть не подъ-мышку; но широкія плечи и легкая походка точно поднимали его на цѣлую четверть, и всякій-бы его назвалъ виднымъ мужчиной. Почему-то я ждалъ гвардейца, но оказался штатскій, весь въ желтоватой парусинѣ и соломенной шляпѣ.
Стрѣчковъ озаботился немедленно моимъ представленіемъ графу, котораго онъ звалъ «дядя».
Графъ съ перваго-же разговора обошелся со мной такъ внимательно и точно даже вкрадчиво, что я еще сильнѣе разсердился; но тутъ-же обозвалъ себѣ болваномъ и къ вечеру уже смотрѣлъ на него спокойно. Я только и остался спокойнымъ въ домѣ, а всѣ остальные были до самаго отъѣзда графа въ волненіи. Мадамъ Стрѣчкова рядилась цѣлыхъ три дня и то-и-дѣло упрашивала своего дворецкаго Костиньку, «чтобы все было прилично!» Меня удивляла такая суматоха: правда, графъ былъ другаго полета птица, но никакихъ претензій не заявлялъ, велъ себя простымъ родственникомъ и даже за обѣдомъ садился между молодежью.
Стрѣчковъ объяснилъ мнѣ, когда мы пошли спать въ первый день, причину общей передряги.
— Мать-то моя, ты видишь, съ норовомъ, и не хочетъ себя выказать степной помѣщицей… Дядя — человѣкъ хорошій; но супружница-то его — ухъ, какая!..
— Да вѣдь ея здѣсь нѣтъ, такъ не все ли вамъ равно?
— Она его вотъ какъ держитъ (онъ сжалъ кулакъ) и все у него выспроситъ… Мать, не знаю изъ какого шута, и спитъ и видитъ, чтобы та къ ней въ гости пріѣхала… Вотъ за этимъ и пялится…
— Ты тетеньку-то не долюбливаешь? спросилъ я такъ, зря, собираясь ложиться.
— Я всего разъ ее видѣлъ. Бабецъ, я тебѣ доложу…
Онъ не нашелся, какъ опредѣлить ея качества. Прибавилъ только:
— Мраморная-- одно слово. Не очень-то я желалъ бы принимать ее въ Хомяковкѣ… Она все на парле-франсе.
Засыпая, онъ сказалъ мнѣ:
— Ты что думаешь, — дядя-то вѣдь георгіевскій кавалеръ; офицерскій крестъ имѣетъ.
Онъ успѣаъ уже наговорить графу съ три короба о моей учености и геніальности. На другой день съ ранняго утра мы втроемъ ходили по хозяйству. Графъ, кажется, пріѣаааъ больше за тѣмъ, чтобы купить на Стрѣчковскомъ заводѣ трехъ матокъ и пары двѣ хорошихъ «коньковъ». Онъ былъ какъ слѣдуетъ хозяинъ тогдашняго времени: не очень-то свѣдущій, но сильно наклонный къ «агрономіи». Слыхалъ онъ, что такое Гогенгеймъ, гдѣ наши баричи 40-хъ годовъ обучались разной агрономической премудрости у виртембергскихъ нѣмцевъ. Раза два произнесъ фразу «вольный трудъ» и что-то разсказалъ про заведенный имъ въ глуши хуторъ. О Стрѣчковскомъ хозяйствѣ и разныхъ «улучшеніяхъ» онъ все разспрашивалъ меня, такъ что я поневолѣ долженъ былъ высказывать передъ нимъ всѣ мои «высшія соображенія».
Графъ слушалъ меня съ отмѣнно-ласковой улыбкой. Этакъ улыбаются молодые губернаторы на гимназическихъ актахъ, когда вручаютъ (за отсутствіемъ архіерея) золотую медаль ученику. Говорилъ онъ для меня совсѣмъ по новому, съ легкой, чисто графской картавостью, и безпрестанно повторялъ:
— Прекрасно, я съ вами совершенно согласенъ, вы стоите за настоящую, раціональную агрономію.
Слово «раціональный» смутило меня. Я никакъ не могъ сообразить, изъ каких былъ графъ, и даже, опять на сонъ грядущій, разспросилъ Стрѣчкова: что такое его дядя, — штатскій или военный, и почему у него Георгій, а онъ слова употребляетъ изъ книжекъ?
Стрѣяковъ всего доподлинно не зналъ, но умѣлъ-таки разсказать мнѣ:
— Дядя, видишь ли, учиться началъ въ Москвѣ, въ университетѣ, да какъ въ турецкій походъ пошли, въ волонтеры поступилъ юнкеромъ, тогда знаешь всѣхъ тамъ шагистикѣ учили… Ну, тоже отвага у него явилась. Подъ Силистріей чинъ получилъ, а потомъ и подъ Севастополемъ дѣйствовалъ, тамъ и Геогрія ему повѣсили. Какъ только миръ заключили — онъ сейчасъ въ отставку и женился: очень ужь онъ былъ «втюримшись». Съ тѣхъ поръ все хозяйничаетъ.
Мнѣ этого довольно было, я ужь больше не удивлялся студенческимъ словамъ графа; но и на другой день не могъ признать въ немъ бывшаго студента. Наша пѣвческая комната — и онъ! Даже мои франтики-камералы были другаго совсѣмъ калибра. Сойтись съ такимъ человѣкомъ «по душѣ» было для нашего брата немыслимо. Но я на него не злобствовалъ. Онъ мнѣ даже нравился или, лучше сказать, очень занималъ меня.
— Ну, братъ, шепнулъ мнѣ Стрѣчковъ, когда мы шли позади графа по узкой тропкѣ между полосой тимоѳеевки и другой, засѣянной образцовой рожью — вазой, дядя въ тебя совсѣмъ влюбился, говоритъ: не видалъ еще въ жизнь такихъ дѣльныхъ студентовъ.
Я слегка покраснѣлъ, разумѣется отъ удовольствія, замѣтилъ это, пристыдилъ себя и промолчалъ. Съ графомъ простился я гораздо суше, чѣмъ онъ со мной.
Послѣднія его слова были:
— Если вамъ вздумается, по окончаніи курса, приложить на практикѣ ваши познанія — буду весьма радъ предложить вамъ поле дѢятѣльности.
Я только промычалъ что-то; а Стрѣчковъ бросился цѣловать дядю, должно быть за меня. Мадамъ Стрѣчкова прослезилась.
Вернулись мы изъ Хомяковки, гдѣ я запасся кое-какимъ агрономическимъ опытомъ (какъ я тогда важно выражался). Ученики мои не дошли со мной и до тройнаго правила. Весь четвертый курсъ промчался на почтовыхъ. Такъ всегда бываетъ въ студенческомъ быту, когда на рукахъ диссертація, да еще на медаль, и какой ни на есть, хоть бы и камеральный, экзаменъ. У насъ, на четвертомъ курсѣ, всѣ норовили въ кандидаты — и обѣтованной землей была технологія, по выбору темъ для диссертацій. Даже мой Мотя Стрѣчковъ взялся мастерить что-то изъ «хвои» и пачкался весьма усердно въ одномъ изъ чулановъ, игравшихъ роль «залъ» технической лабораторіи. Разумѣется, и онъ узрѣлъ себя въ числѣ кандидатовъ.
Моя диссертація была на медаль по сельско-хозяйственной химіи — моему любимому предмету. Я ее кончилъ раньше срока, и медаль была у меня все равно, что въ карманѣ, потому что и соперниковъ-то не имѣлось. Всѣ были увѣрены, что меня оставятъ при университетѣ, и звали съ усмѣшкой «адъюнктомъ».
Начался долбежъ къ экзамену. Стрѣчковъ опять перетащилъ меня къ себѣ. Прошелъ у насъ первый экзаменъ — статистики, гдѣ допускалось вранье въ цифрахъ до пятисотъ тысячъ включительно.
Получаетъ при мнѣ Сгрѣчковъ письмо и тотчасъ же подаетъ мнѣ.
— Это что? спрашиваю я удивленно.
— Прочти, прочти, до тебя касается!
Письмо было отъ графа Кудласова и дѣйствительно касалось меня, даже исключительно меня, такъ какъ у племяничка пожималась только рука.