— Никогда папа не былъ такимъ!.. Ахъ какъ это жаль! Но что-же дѣлать, что-же дѣлать?
— Переждать, училъ я ее; а самому приходилось чуть-ли не такъ же жутко.
Привезли багажъ, и въ развязываніи, выниманіи и укладываніи прошло добрыхъ два часа. Графъ нѣсколько разъ поднимался наверхъ и возвращался оттуда все съ той же стереотипной улыбкой душевнаго недовольства.
Воспользовавшись отсутствіемъ Наташи, убиравшей свою комнату, Платонъ Дмитріевичъ взялъ меня за руку, съ особой силой и, тяжело переводя духъ, заговорилъ:
— Я совсѣмъ не узнаю графиню. Болѣзни ея я не вѣрю; она гнѣвается на меня, но за что?.. И потомъ, это дикое распоряженіе насчетъ особой комнаты для меня… Точно будто мы не занимали съ ней одной комнаты… целыхъ почти двадцать лѣтъ.
Онъ опять щелкнулъ языкомъ.
— Заграничная жизнь, попробовалъ я.
— Конечно, я не стану насильно къ ней врываться, она больна, у ней нервы, мигрень… не знаю тамъ что!.. И все это такъ не похоже на нее. Ну, скажите на милость, вы ее кажется хорошо знаете: развѣ всѣ эти манеры и причуды похожи на нее?..
— Вотъ поѣдетъ на морскія купанья, нервы улягутся…
Онъ еще разъ вздохнулъ, вмѣсто всякаго отвѣта, и началъ вынимать вещи изъ своего вѣнскаго туалетнаго несессера.
На немъ опять лица не было, и едва-ли я ошибся, примѣтивъ двѣ слезинки на его рѣсницахъ.
Я зналъ, что мнѣ легко очутиться между двухъ огней. Такъ оно и выходило. Не успѣлъ я хорошенько проснуться, какъ ко мнѣ въ спальню уже влетѣлъ Леонидъ Петровичъ. Онъ не показывался въ Villino Ruffi въ день пріѣзда графа.
— Ну что? спросилъ онъ меня полушепотомъ и подсѣлъ на кровать.
Такъ точно спрашиваютъ мальчики, наблудившіе и прибѣжавшіе узнать, — провѣдали большіе про ихъ шалость, или все сошло благополучно?
Мнѣ съ нимъ сейчасъ же стало весело, помимо моей воли, до неприличія весело.
— Да ничего, отвѣтилъ я, продолжая лежать. Леонидъ Петровичъ видимо расположился бесѣдовать со мною на кровати.
— Не было бури?
— Никакой; графиня жаловалась на мигрень и осталась у себя въ спальнѣ.
— А графъ? расположился внизу съ княжной?
Глаза его такъ и прыгали, когда онъ дожидался моего отвѣта.
— Да.
— Какъ онъ это принялъ?
— Это ему нѣсколько не понравилось; но онъ сказалъ потомъ: à la guerre, comme à la guerre.
— Разумѣется!.. Что за купеческіе нравы! Непремѣнно съ супружницей! Ну, и прекрасно!..
Онъ былъ такъ радъ, что потрепалъ меня по груди. Я уже попалъ въ его наперсники. Онъ не только не стѣснялся со мною, но въ немъ жила неудержимая потребность изливаться, разсказывать мнѣ денно и нощно про все, сдѣлать изъ меня настоящаго, закадычнаго друга. Мнѣ оставалось только справляться съ пріятностями и удобствами этой роли.
— Вы навѣстите сегодня Villino Ruffi? спросилъ я.
— Явлюсь съ визитомъ къ графу… Безъ этого нельзя же… Ну, батюшка, онъ меня не анравилъ.
— Что, что такое? переспросилъ я.
— Это у меня такъ бабушка одна выражалась. Она смастерила русское слово изъ французскаго: ravir. Когда ей кто-нибудь не нравился, она бывало говоритъ: нѣтъ, онъ меня не анравилъ.
— Такъ васъ графъ Платонъ Дмитріевичъ не анравилъ?
— Чопорный какой-то, кисло-сладкій и преисполненный, кажется, земской мудрости. Во всѣхъ статьяхъ — добродѣтельный мужъ!..
— А вамъ хотѣлось бы забулдыгу или старикашку какого-нибудь? совершенно добродушно спросилъ я.
— Мнѣ все равно, милѣйшій Николай Иванычъ, я скорблю только за женщину, находящуюся въ безвыходномъ положеніи, и…
Онъ не договорилъ и задумался. Въ глазахъ его мелькнула вспышка теплаго чувства, и не совсѣмъ легкая дума тотчасъ замутила ихъ.
— Вы, поди, говорите про меня: онъ такъ сбираетъ медъ, какъ пчела, съ каждаго цвѣтка… А выходитъ, что жизнь наталкиваетъ на такія поразительный встрѣчи. Что-жь, и бѣжать отъ нихъ?.. И пойдутъ дилеммы?.. И кто же всего больше страдаетъ? женщина, одна женщина!.. Поневолѣ она стряхнетъ съ себя всякую отвѣтственность.
Онъ опять задумался, но тотчасъ же вскочилъ и заходилъ по моей крошечной спаленькѣ.
— Вы скоро къ графу? спросилъ онъ.
— Вотъ напившись кофею; онъ просилъ завтракать вмѣстѣ.
— Завтракать будетъ часовъ въ одиннадцать? Такъ я тотчасъ послѣ завтрака явлюсь. Пожалуйста, не уходите, Николай Иванычъ, поддержите меня сколько-нибудь! Право, какъ-то скверно. Вѣдь мы съ вами должны быть солидарны… Развѣ онъ нашъ, этотъ графъ?
Я чуть-чуть не разразился смѣхомъ: такъ чудовищно было обращеніе ко мнѣ Рѣзваго.
Но онъ продолжалъ волноваться не на шутку.
— Да вотъ подите, исповѣдывался онъ вслухъ, какъ ни бодришься, а скверно!
— А что, спросилъ я, понижая голосъ, или забираетъ васъ?
— Не то чтобы очень, а неловко какъ-то.
— Въ первый разъ должно быть?., не договорилъ я, но онъ меня понялъ.
Подсѣвши снова на постель, онъ съ поникшей головой выговорилъ, краснѣя какъ маковъ цвѣтъ:
— Я хвастаться не хочу… и потомъ, какая женщина!.. Готовъ сейчасъ на всѣ.. Но я не могу дѣйствовать, какъ я хочу; вы понимаете, у меня руки не развязаны. Да и что тутъ сдѣлаешь!.. Кромѣ дуэли, ничего…
Помолчавъ, онъ встряхнулъ волосами, всталъ во весь ростъ, расправилъ какъ-то плечи и грудью крикнулъ:
— Не выдавайте только меня, а мы какъ-нибудь вынырнемъ. Прощайте!.. И выбѣжалъ.
«Имянинника» начиналъ забирать недугъ совѣсти.
Да, Леонидъ Петровичъ превратилъ меня, долго не думая, въ своего друга; и право, мнѣ оставалось только благодарить его за такое довѣріе. Кому же могъ онъ изливаться, какъ не мнѣ? Правда, онъ взывалъ къ «солидарности» слишкомъ скоро; но въ этомъ сказывалась его молодая довѣрчивость: ни одной минуты не подумалъ онъ, что я стану на сторону мужа.
Ни на какую сторону я не могъ становиться. Происходило что-то печальное и уже неисправимое. Но умывать руки я тоже не желалъ. Графиня, та, которую я когда-то зналъ, куда-то скрылась, и только образъ ея жилъ, слышался ея голосъ, видѣлась ея семейная обстановка.
Мои думы не стали свѣтлѣе у рѣшетки Villino Ruffi. Напротивъ, онѣ получили особый непріятный колоритъ отъ неизбѣжнаго появленія Маріи на крыльцѣ, въ ея неизмѣнномъ спенсерѣ, съ гортанными, наянливыми звуками. Даже въ выборѣ камеристки я не узнавалъ прежней графини Варвары Борисовны. Такое олицетворенное пронырство и такое шумное нахальство должны были доставлять невыносимыя ощущенія высоко-приличному Платону Дмитріевичу.
Меня встрѣтила Наташа въ парадной комнатѣ нижняго помѣщенія. Я тотчасъ увидалъ, что вчерашнее ея смущеніе продолжается.
— Папа наверху, сообщила она мнѣ, но мы будемъ завтракать здѣсь; maman все еще не выходитъ отъ себя. Папа такой… жалкій… выговорила она потише.
— Что-же съ нимъ? поспокойнѣе освѣдомился я.
— Кажется все это отъ maman… и, потомъ, ему не нравятся комнаты, ему скучно… я не знаю…
Въ первый разъ очутилась она въ воздухѣ, предвѣщавшемъ супружескую бурю. У меня сердце ныло, глядя на нее. Зачѣмъ только привозили ее? Зачѣмъ вызывали всѣхъ насъ?
Спустился сверху графъ, вычесанный, благоухающій, въ очень модномъ костюмѣ, всѣми силами старающійся улыбаться и — смертельно разстроенный, гораздо больше вчерашняго.
— Графинины нервы продолжаются. Давайте завтракать.
— А Коля? спросила Наташа.
— Коля у матери, отвѣтилъ графъ, ни къ кому особенно не обращаясь.
Мы сѣли за столъ. Прислуживалъ намъ грумъ. Вѣроятно графъ распорядился, чтобы Марія не являлась внизъ.
Помолчавъ съ минуту, графъ пожалъ плечами и заговорилъ:
— Ужасная жара!.. Я не ожидалъ, что здѣсь такая температура. Не понимаю, зачѣмъ графиня зажилась во Флоренціи… Ну, не понравилось ей на этихъ водахъ, дурная погода; но здѣсь, въ окрестностяхъ, есть премилыя мѣста; мнѣ вотъ, въ вагонѣ, одинъ, очень приличный итальянецъ, депутатъ, говорилъ про какія-то воды… онѣ близехонько отсюда… Какъ бишь онѣ называются… Ты должна помнить, Наташа?
— Поретта, припомнила Наташа.
— Ну, да. Это гдѣ-то въ Апеннинахъ, часа три ѣзды… Да и на море пора, на югѣ купаются въ жаркіе мѣсяцы, а не въ сентябрѣ.