— Развѣ графиня раздумала? спросилъ я.
— Затрудняюсь вамъ сказать, чего желаетъ графиня въ настоящую минуту.
И, не договоривъ, онъ принялся съ большой энергіей рѣзать тощую итальянскую котлетку «milanese».
Наташа вовсе не была запугана графомъ и не боялась его; но она сидѣла — ни жива, ни мертва: такъ ей сдѣлалось жутко отъ его недовольства.
— Я даже не вижу, заговорилъ опять графъ, что здѣсь возможно дѣлать въ такой жаръ? Городъ хорошенькій, но когда въ немъ уже бывалъ не разъ, — право скука порядочная.
— Вы не забыли вашего обѣщанія? сросила меня Наташа.
— Какого это? вмѣшался графъ.
— Походить со мной немного во Флоренціи… по музеямъ.
Наташа совсѣмъ переконфузилась, точно будто признавалась въ чемъ-то ужасномъ.
— Мнѣ жаль Николая Иваныча, замѣтилъ графъ съ усмѣшкой, у него будетъ солнечный ударъ!
— Полноте пугать! вскричалъ я, мы станемъ ходить пораньше… Я нарочно не заглядывалъ никуда до васъ, добавилъ я Наташѣ.
Конецъ завтрака прошелъ въ отрывочныхъ фразахъ. Не одна тревога графа — и тридцать семь градусовъ жару свинцовой тяжестью ложились на нашу затрапезную бесѣду.
Только-что мы встали изъ-за стола и перешли въ гостиную, грумъ подалъ визитную карточку.
«Мой другъ», подумалъ я и сѣлъ на диванъ, съ же-леніемъ «поддерживать» Леонида Петровича.
Графъ взглянулъ на карточку, чуть-чуть поморщился, но тотчасъ же сказалъ по-французски:
— Faites entrer monsieur.
Леонидъ Петровичъ не то, чтобъ влетѣлъ, а необыкновенно какъ-то развязно вступилъ въ комнату, храня на своихъ румяныхъ ланитахъ сколь возможно солидную печать.
Я его тутъ сравнилъ съ графомъ. Рѣзвый убивалъ графа и статностью (хотя графъ куда еще не смотрѣлъ старикомъ), и ясностью лица, и своей новизной. Онъ былъ въ сто разъ новѣе насъ.
Графъ протянулъ ему руку почти такъ же, какъ и наканунѣ, но на гостя это не подѣйствовало; онъ сѣлъ преудобно въ кресло, указанное ему графомъ, и успѣлъ раскланяться съ Наташей, которая, разумѣется, спаслась бѣгствомъ.
— Какъ здоровье графини? началъ Рѣзвый.
— Не выходитъ изъ своей комнаты, прекисло улыбаясь, отвѣтилъ графъ.
— Пора отсюда вонъ! рѣшилъ Рѣзвый.
Лицо графа нѣсколько просвѣтлѣло.
— Еще бы!.. Я тоже самое говорю графинѣ второй день.
И точно спохватившись, онъ перемѣнилъ этотъ разговоръ на вопросъ:
— Вы давно изъ Россіи?
Леонидъ Петровичъ повторилъ ему о себѣ то, что я уже слышалъ въ первую нашу встрѣчу.
Узнавъ, что Рѣзвый готовится къ высшимъ ученымъ степенямъ, графъ еще больше замкнулся. Онъ любилъ знанія только до кандидатскаго диплома включительно.
Ему пришлась сильно не по вкусу и фраза Леонида Петровича:
— А вы, графъ, пріѣхали отдохнуть отъ трудовъ земскихъ?
Можетъ быть въ ней была и маленькая доля насмѣшки, но Рѣзвый выговорилъ ее такъ добродушно, что рѣшительно никого-бы не могла она покоробить.
Никого, кромѣ графа. И такъ разговоръ шелъ цѣлыхъ двадцать минутъ. Рѣзвый велъ себя ловко, говорилъ скромно, солидно, не выказывалъ никакой напряженности: только я зналъ, что ему внутренне не по себѣ, и все-таки онъ раздражалъ графа каждымъ своимъ словомъ, каждой интонаціей голоса. Такъ, видно, всегда бываетъ, когда сходятся настоящіе соперники.
Немудрено было видѣть, — кто выйдетъ побѣдителемъ.
— Вы долго еще пробудите здѣсь? спросилъ Рѣзваго графъ съ особой обстоятельностью.
— Не знаю право… Пора купаться въ морѣ. Я еще не рѣшилъ гдѣ: въ Средиземномъ, или Сѣверномъ морѣ.
Вышло это у него не дурно. Точно будто ему рѣшительно все равно, куда ни поѣхать.
Не стану рѣшать, — поддался или нѣтъ графъ на эту удочку, да и врядъ-ли это была удочка.
Можетъ быть, и жизнерадостному Леониду Петровичу захотѣлось переждать погоду — въ одиночествѣ.
Мнѣ почти не пришлось вставить ни одного слова въ визитный разговоръ мужа и счастливца. Только въ самомъ концѣ его, когда опять задѣта была щекотливая тема земства, я подоспѣлъ нѣсколько на помощь, отвлекши разговоръ на невинную тему флорентинскихъ художественныхъ сокровищъ.
Рѣзвый совсѣмъ-было собрался откланиваться, какъ вдругъ вбѣжалъ Коля и впопыхахъ крикнулъ:
— Леонидъ Петровичъ, maman васъ проситъ зайти на минуту… Она въ гостиной.
Яркая краска разлилась внезапно на щекахъ Леонида Петровича: онъ этого самъ никакъ не ожидалъ. Графъ замеръ, поблѣднѣлъ и, обратившись къ Колѣ, съ усиліемъ спросилъ:
— Тебя послала мать?
— Да, папа, ей лучше, она сидитъ около балкона… Приходите пожалуйста, Леонидъ Петровичъ.
И онъ выбѣжалъ, точно ему было дано еще какое-нибудь порученіе
— До-свиданія, обратился Рѣзвый къ графу, совладавъ уже съ своей краской.
— Прощайте-сь, отчеканилъ тотъ и не пошелъ даже проводить его до дверей: оиъ стоялъ точно убитый.
Зато я довелъ Рѣзваго до сѣней.
— Благодарю, шепнулъ онъ и крѣпко пожалъ мнѣ руку, занося ногу на первую ступеньку лѣстницы.
Рѣзвый скрылся на поворотѣ первой площадки, а въ дверяхъ появился графъ. Онъ подошедъ ко мнѣ, какъ-то странно оглянулъ меня и торопливо вымолвилъ:
— Пойдемте посидѣть въ тѣни.
Я пошелъ за нимъ, ожидая чего-то чрезвычайнаго. Однако графъ сѣлъ довольно спокойно на скамью, подъ фиговое дерево, надъ которымъ возвышалась густая магнолія.
— Вотъ мы и подъ смоковницей, указалъ я ему.
— Да кажется и пора возсѣсть подъ нее, по-евангельски, отвѣтилъ онъ съ грустной улыбкой.
Потомъ онъ выпустилъ два кружка дыма, чуть замѣтно бросивъ взглядъ на балконъ, и обратился ко мнѣ съ вопросомъ:
— Вы сошлись съ этимъ господиномъ… Рѣзвымъ?
— Слишкомъ скоро, графъ, отвѣтилъ я, стараясь смотрѣть въ сторону.
— Николай Иванычъ… помните что я вамъ говорилъ, когда графиня задумала эту заграничную поѣздку?.. Ея возрастъ самый опасный. Вы не хотѣли со мной согласиться… Я просилъ васъ поѣхать съ нею… При васъ ничего бы этого не было…
Голосъ его дрогнулъ и оборвался.
Я не рѣшался предложить ему вопросъ: «чего же бы не было?»
— Согласитесь сами, продолжалъ онъ съ возрастающей тревогой, не можетъ же такая женщина (онъ сдѣлалъ длиннѣйшее удареніе на слово «такая») совсѣмъ точно переродиться въ одинъ годъ, безъ очень, очень важной причины.
— Болѣзненность… пролепеталъ я.
— Ахъ, полноте!.. Развѣ Barbe была когда-нибудь особенно болѣзнена?.. Она ѣздила на воды, какъ всѣ наши дамы ѣздятъ. У ней натура образцовая, вы это прекрасно знаете, Николай Иванычъ… Я не вѣрю этимъ мигренямъ съ силой прошепталъ онъ и засосалъ свою сигару. Балконъ опять, какъ магнитъ, притянулъ его взглядъ, отуманенный душевнымъ разстройствомъ.
Странно; но оно такъ было: изліянія этого человѣка вдругъ какъ-то начали будить во мнѣ собственную горечь. Я не только глубоко жалѣлъ его, мнѣ не только страшно стыдно сдѣлалось передъ нимъ за прошлое; но я сливался съ нимъ въ одной, общей скорби. Къ Рѣзвому я не чувствовалъ никакой злобы. Соперничество давно перегорѣло во мнѣ; я не становился «на сторону графа», какъ мужа, о нѣтъ! Но я, рядомъ съ нимъ, вдвойнѣ страдалъ за все: и за то, что было, и за то, что теперь происходило наверху, въ этрусскомъ салонѣ, за этими желтыми портьерами, которыя смертельно влюбленный мужъ желалъ бы пронизать глазами.
Но онъ не шелъ туда, въ этотъ этрусскій салонъ, и, конечно, не изъ малодушія. Онъ оставался сидѣть тутъ подъ смоковницей. Въ немъ, въ эту минуту, жилъ не законный мужъ, имѣющій положительныя права, а именно соперникъ, соискатель любви и взаимности, т. е. той высокой награды, которой онъ весь свой вѣкъ такъ мучительно добивался. Въ салонъ пригласили не его, а Рѣзваго, и сдѣлали это такъ рѣзко, такъ обидно. Ну, онъ и не шелъ, и засѣлъ тутъ, подъ смоковницей, ожидая, когда Рѣзвый спустится сверху.
— Одинъ какой-нибудь годъ, говорилъ онъ, точно про себя, — и такъ все обрывается, цѣлая жизнь потрачена; бьешься, исправляешь себя, какъ каторжный… живешь одною радостью, одной сердечной отрадой… и вдругъ!..
Онъ невыносимо страдалъ, и въ послѣдней фразѣ заслышались явственныя слезы.
Я взялъ его за руку, но онъ не повернулъ ко мнѣ лица, не желая выдавать своего волненія.