— Помилуйте, графъ, очень весело и убѣжденно заговорилъ я, изъ-за чего же такъ убиваться?.. Графиня хандритъ, это такъ, но зачѣмъ же вамъ все это себѣ-то приписывать? Когда я пріѣхалъ — я нашелъ въ ней точно такую же перемѣну.
— Вотъ видите! вскрикнулъ онъ.
— Ну да, но что же это доказываетъ? Графиня разнемоглась при мнѣ… за два дня до вашего пріѣзда. Ну, съ чего же ей было притворяться предо-мной?
Нарочно старался я говоритъ обыденнѣе, даже грубоватѣе, чтобы доводы мои дышали безпристрастіемъ, и это мнѣ начало удаваться.
— Но къ чему эти выходки… какой-то юноша, Богъ знаетъ откуда, Богъ знаетъ какого общества… вы говорили, — познакомились они на водахъ… Развѣ это порядочное знакомство?.. Графиня отличалась всегда такимъ тактомъ — и вдругъ…
— Что вы, графъ! перебилъ я его, и потрепалъ даже по рукѣ (никогда я не позволялъ себѣ съ нимъ такихъ фамилярностей); этотъ юноша и мнѣ бы не былъ непріятенъ, не только вамъ!..
Доводъ вышелъ у меня довольно глупый и почти нахальный, но онъ-то всего больше и подѣйствовалъ на графа. Я не разбиралъ, что хорошо, что нехорошо, я говорилъ съ нимъ, какъ говорятъ съ отчаянно больными, только бы отвести ихъ отъ ужаса смерти.
Онъ на меня взглянулъ глазами, въ которыхъ я прочелъ внезапное успокоеніе. Какая мысль блеснула въ мозгу графа? Всего вѣроятнѣе вотъ какая:
«Вѣдь Гречухинъ тоже могъ бы возымѣть подозрѣнія, ну хоть въ качествѣ друга графини, а онъ спокоенъ; стало быть…»
Вотъ это «стало быть» и отразилось на лицѣ графа. Онъ даже вольнѣе вздохнулъ, пересталъ курить и прошелся по дорожкѣ взадъ и впередъ.
— Вы, можетъ быть, и правы, выговорилъ онъ, поднимая голову. Еслибъ не настроеніе графини, я бы конечно…
Онъ опять не договорилъ; но мнѣ и не нужно было конца, чтобы понять его мысль.
— Положимъ, обрадовался я, и происходятъ кризисы въ жизни женщины; но надо, чтобы они были мотивированы…
Кончить мнѣ не далъ «имянинникъ». Онъ сбѣжалъ съ крыльца съ легкостью гимнаста, но улыбка у него была приличная, сдержанная, такая, въ которой никакой ревнивый мужъ не могъ бы прочесть ничего возмутительнаго.
— Графиня ждала все васъ, господа, обратился онъ къ намъ на ходу, она еще въ гостиной.
Графъ послалъ ему болѣе любезный поклонъ, я ему даже улыбнулся. Онъ велъ себя, какъ умненькій мальчикъ, и право не думалъ о томъ, что онъ «счастливецъ». Ручаюсь, что еслибъ графъ сказалъ ему одно слово, забирающее за живое, Леонидъ Петровичъ вскричалъ бы:
— Что-жь мнѣ дѣлать, графъ! Вы оскорблены — какое вамъ угодно удовлетвореніе? Къ вашимъ услугамъ.
Еще урокъ успокаивающаго свойства былъ прочитанъ графу… самимъ Шекспиромъ.
Графинины «нервы» поулеглись. Но она сидѣла у себя наверху, и только вечеромъ ѣздила въ паркъ съ графомъ, Колей и Наташей. Она видимо избѣгала оставаться съ мужемъ съ глазу на глазъ. Тенъ ея смягчился, — замѣтно было кое-что изъ прежняго самообладанія. Она вызвалась сопровождать насъ съ Наташей въ музей, несмотря на жаръ, отъ котораго она положительно страдала. Наташа совсѣмъ ушла въ себя во время этихъ художественныхъ экскурсій, не смѣла дѣлать замѣчаній, жалась и исподтишка поглядывала на меня. Графиня, скучающая, утомленная, вялая, еле двигалась. Шествіе замыкалъ графъ, точно «по наряду» ходившій съ нами изъ залы въ залу. Раза два провожалъ насъ Рѣзвый. Онъ только и оживлялъ немного эти похоронныя процессіи.
Онъ же предложилъ взять ложу на представленіе «Отелло» въ «Politeama Fiorentina». Въ «Отелло» долженъ былъ «въ послѣдній разъ» отличаться тотъ самый signor Salvini, котораго отрекомендовала мнѣ моя беззубая Эмилія.
Графиня и Коля обрадовались мысли Леонида Петровича. Графъ принялъ ее довольно охотно. Меня взяли тоже въ ложу, хотя я и порывался въ кресла: Наташа упросила. Безъ меня ей было бы въ спектаклѣ, пожалуй, еще веселѣе, чѣмъ и со мною во флорентинскихъ музеяхъ.
Никогда еще не попадалъ я въ такія «ажурныя» хоромины, какъ эта Politeama. Подъ открытымъ небомъ стоитъ амфитеатръ, освѣщенный газомъ, съ партеромъ, галереями, рядами ложъ, переходами, балкончиками; все это очень большихъ, почти грандіозныхъ размѣровъ, что-то древне-римское, только безъ крови и звѣрей. Вся полукруглая стѣна амфитеатра и весь партеръ были залиты народомъ… или, лучше сказать, публикой. Народъ виднѣлся только съ верхней галдареечки, ярко освѣщенной газовыми рожками, подъ самымъ сводомъ синяго неба, усѣяннаго звѣздами. Тишь и мягкость воздуха были изумительный. Сдѣлалось даже жарковато еще до поднятія занавѣса.
На Наташу такая, чисто-южная театральная зала сразу произвела почти чарующее впечатлѣніе. Леонидъ Петровичъ тоже наслаждался: онъ показывалъ графу изъ ложи всю эффектность театра. Графиня слушала его со сдержанной, но страстной улыбкой и односложно вторила ему. Даже Коля, скорчивъ дѣловую мину, изрекъ:
— Il n’y a pas à dire: c’est beau, се théâtre.
Онъ не разъ сбѣгалъ внизъ и вверхъ, разсмотрѣвъ своихъ товарищей по школѣ—англичанъ и итальянцевъ, по ложамъ и кресламъ.
Мѣстныя барыни и иностранки, однѣ разряженныя въ пухъ, по итальянской манерѣ, другія почти подорожному, съ цвѣтными платками черезъ плечо, пестрѣли въ дорогихъ мѣстахъ. Подфабренные, подзавитые, женоподобные итальянчики, въ полосатыхъ рубашкахъ, съ тросточками, столпились у двухъ входовъ въ кресла, оглядывая женщинъ съ ногъ до головы. Къ половинѣ девятаго весь амфитеатръ заволновался.
Передъ «Огелло» давали какой-то переведенный съ французскаго фарсъ. Рѣзвый и Коля хохотали. Наташа, насколько понимала, тоже смѣялась. Графъ никогда громко не смѣялся, но и онъ улыбался. Молодой буфъ, въ изорванномъ фракѣ и смятой шляпѣ, былъ и безъ словъ такъ заразительно забавенъ, что отъ каждаго его дурачества зала разражалась хохотомъ.
Обращаясь къ предмету своей любви, разочарованный въ ней, онъ вскричалъ съ неописуемой гримасой и со шляпенкой, осаженной назадъ:
— Donna volgare е senza ortographia!
Коля сейчасъ подцѣпилъ эту фразу и перекинулъ ее другу своему, Рѣзвому. Тотъ повторилъ ее, и оба они помирали со смѣху; только Рѣзвый смѣялся молодо и добродушно, а Коля злобно и старо, несмотря на свои одиннадцать лѣтъ.
Началась и шекспировская трагедія. Я замѣтилъ тотчасъ же, что графъ съ особеннымъ вниманіемъ уставился на сцену. Синьора Salvini встрѣтили почтительными рукоплесканіями. Онъ «и ростомъ и дородствомъ» подходилъ къ роли. Лицо и сквозь актерскую окраску хранило настоящую значительность; а глаза, въ самомъ дѣлѣ, блистали спокойной страстностью мавританскаго стараго дитяти.
— Вотъ вы поглядите что будетъ во второмъ актѣ, шепталъ Рѣзвый.
Пришелъ и второй актъ. Полководецъ и великодушный начальникъ переданы были съ рѣдкой силой и обаяніемъ; меня и въ этомъ актѣ проняла легкая дрожь: такой игры я еще никогда не видалъ. Въ антрактѣ мы только переглянулись всѣ. Графиня нервно поблѣднѣла, поблѣднѣлъ и Рѣзвый; графъ многозначительно прошепталъ:
— Какой артистъ!
— А мнѣ его жаль, вырвалось у Наташи.
— И теперь уже жаль? спросилъ ее Рѣзвый.
— Да; онъ точно маленькій, — его всякій погубитъ.
Эта вѣрная оцѣнка была выговорена съ такой искренностью, что Леонидъ Петровичъ ласково поглядѣлъ на «княжну», какъ онъ называлъ Наташу.
Но съ третьяго акта всей нашей ложей овладѣла особая лихорадка. Мы молчали и усиленно дышали, какъ и вся громадная Политеама. Боль раненаго сердца захватила насъ въ крикахъ, шепотѣ, ласкахъ, вздохахъ, необузданныхъ тѣлодвиженіяхъ несчастнаго мавра, точно запертаго мерзавцемъ-предателемъ въ желѣзную, раскаленную клѣтку. Каждая новая сцена слѣдующихъ актеровъ все болѣе и болѣе пугала, волновала, трогала, спирала духъ. Я видѣлъ самъ, какъ графиня закрыла глаза и нагнула голову отъ одного раздирательнаго крика Отелло. Объ актерѣ я совсѣмъ и забылъ; но и въ человѣкѣ-то, въ настоящемъ шекспировскомъ маврѣ, я безмѣрно изумлялся почти нечеловѣческому натиску страсти, гигантской тратѣ силъ, клокочущему трагизму звуковъ, плача и хохота, взвизгиваній дикаго звѣря и жалкихъ всхлипываній предсмертной агоніи безконечно добраго и любящаго существа.