Это былъ графъ.
Еакъ онъ поздоровался съ Рѣзвымъ — я этого не могъ видѣть; но на меня онъ бросилъ такой растерянный и, вмѣстѣ, мрачный взглядъ, что я испугался и вскрикнулъ:
— Что съ вали, графъ?
— Пойдемте ко мнѣ въ комнату; или нѣтъ, останемтесь здѣсь… или лучше уйдемъ куда-нибудь, туда на площадь, въ паркъ…
Мы вышли молча на площадь. Посреди дороги въ паркъ онъ вдругъ остановился и у него вырвалось:
— Что же это наконецъ такое, Господи, Боже мой!
Онъ чуть-чуть не разрыдался. Ему было такъ плохо, что я подвелъ его къ скамьѣ и усадилъ.
— Вдругъ я сталъ ей противенъ… Она не выноситъ меня… она чувствуетъ ко мнѣ физическое отвращеніе!
«Ужь не припадокъ ли опять?» подумалъ я.
Распрашивать его о подробностяхъ я не былъ въ силахъ.
— Что это, что это? повторялъ онъ совсѣмъ потерянно и, опустивъ голову въ руки, просидѣлъ такъ несколько минутъ.
— Графъ, рѣшился я заговорить, гдѣ же ваша выдержка?.. Вамъ, быть можетъ, показалось такъ оттого, что вы сами были слишкомъ тревожны…
— Нетъ-съ, отрѣзалъ почти гнѣвно графъ и поднялъ голову. Я понимаю, что мнѣ говорить и даже то, чего не договариваютъ… Вы меня успокаивали и такъ и этакъ… Я не долженъ, я не смѣю ревновать!.. Ну, и прекрасно! Я не подозрѣваю никого… Вы мнѣ сказали: легко принять Кассіо за… ну, вы попинаете за кого… Я оставлю этого Кассіо въ покоѣ. Вотъ сейчасъ съ нимъ столкнулся… Онъ бѣжалъ туда, наверху и я съ нимъ любезно раскланялся… Довольны вы мной? Кажется, нельзя быть благоразумнѣе… Но это все не то!..
— Что же графъ?
— А вотъ что-съ: она мнѣ вдругъ говоритъ, что давно-давно она не должна была… ну, какъ вамъ это выразить… быть моей!..
— Графиня вамъ это сказала? спросилъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подкатило къ сердцу.
— Почти въ подлинныхъ выраженіяхъ! Давно… Почему?.. Я былъ такъ пораженъ, что просто онѣмѣлъ… Она тоже замолчала. Но я видѣлъ по всему: по ея тону, по ея… какой-то небывалой брезгливости… что я — не мужъ ей, что она не хочетъ даже прикасаться ко мнѣ! Ну, оставимъ Кассіо, долой его, пускай онъ стоить внѣ всякихъ подозрѣній… Значить, ея совѣсть заговорила, значитъ, было давно уже что-то… Давно. Когда, сколько лѣтъ, съ кѣмъ?..
Еслибъ графъ еще разъ повторилъ послѣдній вопросъ, я, быть можетъ, отвѣтилъ бы:
— Со мной.
Но онъ смолкъ и опять заметался, а я сдержалъ свой порывъ. Точно кто дернулъ меня за руку и крикнулъ:
— Погоди!..
Я не имѣлъ права эго дѣлать — и я смолчаль. Нужды нѣтъ, что изъ признаній графа я видѣлъ, какъ начала дѣйствовать она. Какъ бы она ни дѣйствовала, пускай въ тысячу разъ печальнѣе — я шелъ по своей дорогѣ. До тѣхъ поръ, пока она не выдавала всей тайны, мой языкъ не долженъ быль мнѣ повиноваться.
Но я вкушалъ тутъ такое возмездіе, о какомъ не мечталъ бы и самъ графъ, еслибъ онъ мстилъ мнѣ, какъ предательски обманутый мужъ. Я уже предвидѣлъ, каково мнѣ будетъ, вотъ съ этой самой минуты.
— Вы знаете ея жизнь лучше меня, заговорилъ онъ, протягивая ко мнѣ руки чуть не съ жестомъ мольбы; я часто былъ въ отлучкѣ, я не вникалъ въ ея сердце, я вѣрилъ ей, она была для меня какое-то божество… Вамъ извѣстно, чѣмъ и какъ я стремился заслужить ея любовь… Ну да, я ея не стоилъ, она осчастливила меня; но развѣ она не была свободна?.. Скажи она мнѣ одно слово?.. Я умеръ бы, только бы не лечь поперекъ дороги. Но теперь!.. У насъ есть дѣти. Я отъ васъ не имѣю тайнъ, Николай Иванычъ… Наташу я считаю своей дочерью… сердце не обманываетъ. Князь Дуровъ не былъ ея отцемъ… Ну да, мы любили другъ друга еще до свадьбы… Развѣ насъ можно было осудить? Но она никогда потомъ не мирилась съ этой… связью. Вы знаете ли, что къ Наташѣ она холодна только поэтому. И такая-то женщина, съ такими и равилами, съ такой гордостью… вдругъ бросаетъ мнѣ ужасную фразу!.. Ей-богу, я помѣшаюсь!..
Еслибъ въ эту минуту я сказалъ ему всю правду — я бы убилъ его на мѣстѣ.
Онъ всталъ, взялъ меня подъ руку и пошелъ медленными, разбитыми шагами по направленію къ парку. Я чувствовалъ, какъ у него бьется сердце. Какъ оно билось у меня — я не сталъ считать. Ужъ и то для меня было большимъ облегченіемъ, что онъ нѣсколько минутъ молчалъ. Я успѣлъ хоть немного собраться съ мыслями.
Вдругъ онъ опять остановился, бросился ко мнѣ на шею, слезы брызнули у него градомъ и онъ зашепталъ:
— Николай Иванычъ, другъ мой, поддержите меня!.. Если я съ ума не сойду, я кинусь въ старую страсть…
И на это я не могъ ничего отвѣтить: всякое мое слово было бы оскорбленіемъ.
Онъ такъ ослабъ, что я его долженъ былъ довести до дому.
Предпослѣдняя его фраза была:
— Буду терпѣть… допытываться я не могу… Это свыше силъ моихъ.
Въ эту минуту изъ желтаго салона долетѣли звуки фортепьяно. Графъ вздрогнулъ и уныло, подавленно выговорилъ:
— Для всего прежняго она умерла… не для одного меня, и для васъ также!..
Эта капля переполнила чашу,
Наташа просительно сказала мнѣ:
— Я бы такъ хотѣла погулять съ вами въ паркѣ; пойдемте завтра, пораньше.
Мы и пошли. Былъ часъ восьмой утра. Нагулялись мы и наговорились вдосталь. Возвращаясь домой по той боковой аллеѣ, гдѣ пробуютъ туземныхъ рысачковъ въ таратайкахъ, намъ приходилось пройти мимо задняго фасада моего ресторанчика.
Я первый вышелъ на площадку, и то, что я увидалъ на ней, бросилось въ глаза мнѣ первому, а не моей спутницѣ.
Въ углу, около каменной ограды, сходила съ велосипеда какая-то странная фигура, въ синей блузѣ, перехваченной кушакомъ, большихъ сапогахъ и женской шапочкѣ. Я глазамъ своимъ не вѣрилъ, — это была графиня. Ее поддерживалъ Леонидъ Петровичъ. Она вся запыхалась и что-то скоро-скоро ему сказала, послѣ чего онъ побѣжалъ къ навѣсу ресторана.
Наташа успѣла уже бросить взглядъ на эту группу и, вѣроятно, узнала мать. Я взялъ ее за руку и повернулъ круто направо:
— Подите по этой дорожкѣ, сказалъ я ей; тамъ стоитъ скамейка на берегу рѣки; подождите меня, я забѣгу только въ ресторанъ закурить папиросу.
Наташа опустила глаза и молча пошла къ рѣкѣ; я почувствовалъ, что она все поняла.
Какъ только она скрылась за кустами, я подбѣжалъ къ графинѣ. Она махала на себя платкомъ и, щурясь не много, смотрѣла на небо. При видѣ меня ее пеіо передернуло. Краска отъ ѣзды сошла тотчасъ съ лица, и зеленые глаза уставились на меня раздраженно и насмѣшливо.
— Вы шпіоните за мною? спросила она и выпрямившись оверлась рукой нэ ручку своего велосипеда.
— Графиня, вскричалъ я, не умѣя сдерживать своей тревоги, что вы съ собою дѣлаете?!..
— Какъ видите, катаюсь на велосипедѣ, больше ничего.
— Ваша дочь видѣла васъ.
— Наташа? рѣзко спросила она. Когда, гдѣ?
— Я ее увелъ нарочно туда, къ рѣкѣ.
— Зачѣмъ же вы ее приводили сюда? Вдвоемъ подсматривать? Я вамъ не мѣшаю.
Она пошла къ ресторану, пожавъ презрительно плечами. Но я очень хорошо распозналъ подъ ея рѣзкостями большое смущеніе.
Она скрылась, я стоялъ нѣсколько секундъ, пораженный этой сценой.
«Мѣра перепущена, выговорилъ я про себя, теперь слѣдуетъ всего ожидать». Почти сорокалѣтняя женщина, въ мужской блузѣ и лакированныхь сапогахъ, на велосипедѣ — кажется что можетъ быть комичнѣе?.. Но я не разсмѣялся, да и не было въ ней ничего смѣшнаго, даже въ ту минуту, когда я очутился передъ нею и смутилъ ея веселыя упражненія. На то она и была «мраморная». Смѣшное къ ней не приставало. Оставалось одно — печальное.
«Какъ быть съ Наташей?» почти съ ужасомъ подумалъ я, направляясь къ рѣкѣ.
Наташа сидѣла скромненько на скамейкѣ. Она проводила концомъ зонтика по песку. Я еще разъ сказалъ себѣ: «все видѣла».
Окликнулъ я ее и сѣлъ рядомъ. Она помолчала и, обернувшись ко мнѣ, спросила:
— Неужели это была шатай? Вѣдь да?
Я не сразу могъ выговорить — Да.
Наташа сидѣла блѣдная, только ея свѣтло-голубые глаза необычно загорѣлись.
— У меня никого дороже васъ нѣтъ, заговорила она, тяжело дыша, и скрывать отъ васъ ничего я не хочу, ничего… Вразумите меня милый, дорогой Николай Иванычъ… Здѣсь что-то дѣлается, и я не знаю… мнѣ страшно…