Да, такъ оно было. Графиня вела себя со мною, точно будто я провинился передъ нею, я упалъ въ ея глазахъ. Даже удивительно, почему она при всѣхъ не сказала:
— Что это вы здѣсь все торчите, Николай Иванычъ? Вамъ бы пора домой, хозяйство наше совсѣмъ безъ призора!
И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я жилъ? Мое присутствіе было для нея — острый ножъ. Останься у ней въ сердце хоть капля дружбы ко мнѣ— она нарочно бы облеклась въ холодъ и пренебреженіе. Ей такъ было ловчѣе; а супругъ и не замѣчалъ даже того, что между нами пробѣжала черная кошка.
Общій столъ въ отелѣ и общія прогулки дѣлались для меня не меньшей пыткой, чѣмъ «Панкальди» для Наташи.
Прошла еще цѣлая, большая, водяная недѣля. Я началъ бояться за себя не на шутку; а вдругъ какь я не выдержу и ударюсь бѣжать изъ Ливорно?
Даже Наташа стала спрашивать, почему на меня находить какая-то тревожность, и не прекратить-ли мнѣ купанье?
Я и отъ нея началъ удаляться. Въ самые жаркіе часы дня, когда водяная жизнь стихнетъ, и только въ садикѣ сидятъ подъ сосенками няньки съ дѣтьми или какой-нибудь древній итальянецъ съ газетой, я ходиль, не боясь солнечнаго удара, безъ зонтика, по берегу или по бульвару, гдѣ тоже не было тѣни. Эта ходьба на припекѣ успокоивала меня.
Въ одну изъ такихъ прогулокъ я присѣлъ на бульварѣ, подъ жидкой тѣнью деревца, съ блѣдной хвоей, похожей на кипарисную; скамейка пригодилась около садика, гдѣ по вечерамъ бываетъ музыка и даютъ французскія оперетки, наискосокъ воротъ, ведущитъ въ городъ. Между шоссе и крѣпостнымъ валомъ раскинутъ плохенькій скверъ, насквозь пропекаемый солнцемъ. Проѣдетъ фіакръ, и кучеръ, изнывающій отъ жары, непремѣнно крикнетъ вамъ: «La vole?» Протащится какая-нибудь прачка или судомойка босая, въ шлёпанцахъ безъ пятокъ, лѣниво пронесетъ ходячій торговецъ зонтики, и на всю набережную, съ какимь-то вывертомъ запоетъ: «Ombrelli, ombrellajo!» И потомъ опять все затихнетъ, до новаго шума коляски или до грохота поливальной бочки, которая прибьетъ маленько пыль, но не освѣжитъ раскаленнаго воздуха.
Я все себѣ сидѣлъ на скамьѣ, На балконъ перваго этажа въ угольномъ домѣ, гдѣ внизу распиваютъ разные напитки, вышли три восточныя фигуры: два турка въ фескахъ и европейскомъ платьѣ, тучные и широколицые, и третій въ турбанѣ, точно синьорь Сальвини въ «Отелло». Имъ такъ же хорошо было на солнцѣ, какъ и той маленькой ящерицѣ, которая только-что предъ тѣмъ перебѣжала черезъ бульваръ, мелькая своимъ зеленовато-бурымъ хвостикомъ. Турбанъ вкусно такъ скалилъ зубы и слегка щурился; фески обернулись въ сторону воротъ и начали во что-то вглядываться.
И я поглядѣлъ въ ту же сторону. Извощичья карета остановилась, не доѣзжая шоссе; изъ нея вышла высокаго роста женщина въ батистовомъ платьѣ съ кружевами, и въ широкой соломенной шляпѣ съ томнымъ вуалемъ. На нее-то и уставились фески. Турбанъ присоединился къ нимъ.
Дама перешла торопливо черезъ шоссе, распустивъ зонтикъ, прикрывшій совсѣмъ ея лицо. Она направлялась къ тому мѣсту, гдѣ я сидѣлъ. Только въ пяти шагахъ я узналъ походку и платье графини. Я притихъ, кажется даже притаилъ дыханіе. Въ головѣ моей сейчасъ-же запрыгали такіе образы, отъ которыхъ я сильнѣе всего открещивался. Графиня поровнялась со мной и не обратила на меня никакого вниманія; она даже и не замѣтила, сидитъ тутъ кто-нибудь, или нѣтъ. Она спѣшила добраться поскорѣе до перваго поворота въ садикъ: это видно было по тому, какъ она шла. Черезъ нѣсколько секундъ она повернула и совершенно скрылась за зеленью.
Я снялъ шляпу и отеръ себѣ лобъ. Меня бросило въ особый жаръ. Не стану исписывать нѣсколькихъ страницъ, чтобы повѣрнѣе схватить, что у меня закопошилось на душѣ. Фактъ былъ самый обыденный. Графиня могла, просто съѣздить въ городъ купить какого-нибудь тюлю или рюшу; но эта остановка у сквера, эта поспѣшность въ походкѣ, это желаніе поскорѣе скрыться въ садикѣ— все показывало слишкомъ ясно, что она ѣздила куда-нибудь тайкомъ. Но и въ этомъ что же было для меня новаго? А вотъ подите, — цѣлыхъ пять минутъ во мнѣ царствовалъ переполохъ, и не безъ особаго напряженія воли подавилъ я свое волненіе. Когда я всталъ и пошелъ назадъ, вопросъ: куда ѣздила графиня? — уже не разжигалъ меня. Я вспомнилъ, что меня ждетъ Наташа.
Въ садикъ повернулъ я машинально, какъ часто это дѣлалъ, и вплоть до аллеи сосенокъ даже не отдавалъ себѣ полнаго отчета, иду ли я по бульвару, или по одной изъ дорожекъ цвѣтника? Сладковатый, смолистый запахъ доложилъ моему обонянію, что я у аллейки. Въ ней было душно, но тѣнисто. Я бросилъ взглядъ во всю ея длину, и на одной изъ дальнихъ скамеекъ мелькнули платье и шляпка графини. Идти назадъ я не захотѣлъ. Не мѣняя шага, но усиленно наблюдая надъ собою, продолжалъ я свой путь. Вотъ и скамейка… это она. Я не закрылъ глазъ; но и не оборачивалъ ихъ въ ея сторону.
— Николай Иванычъ! позвали меня, не то радостнымъ, не то убитымъ голосомъ.
Я обернулся и простоялъ съ минуту, болѣе чѣмъ удивленный; она сидѣла, облокотясь рукой о спинку ска-мейки и опустивъ голову; всѣ черты вытянулись и глаза совсѣмъ потухли.
— Что вамъ угодно, графиня? спросилъ я, садясь рядомъ съ ней.
Она точно очнулась отъ сна.
— Я много виновата передъ вами, кинула она мнѣ лихорадочнымъ голосомъ, не судите меня; Бога ради, не судите! Тамъ, во Флоренціи, изъ-за этой безумной затѣи съ велосипедомъ, я вамъ насказала Богъ знаетъ чего… Не мнѣ васъ укорять…
— Полноте, что за счеты, успокоивалъ я ее, еще не совсѣмъ владѣя собой. Отъ звука ея голоса у меня точно мурашки пошли по спинѣ.
— Мнѣ нужно съ вами видѣться сегодня, сказала она уже другимъ, рѣшительнымъ голосомъ; теперь я слишкомъ взволнованна… и эта жара…
— Гдѣ же? почти шепотомъ спросилъ я.
— Гдѣ?.. Намъ необходимо быть совершенно однимъ. Вы знаете это cafffé, вотъ тутъ, противъ сада, съ мостикомъ, гдѣ есть также купальни: еще тамъ бываетъ такая ужасная музыка… Будьте тамъ въ десять часовъ, не раньше… Когда перейдете мостикъ, возьмите налѣво… Тамъ есть такая насыпь по берегу… Такъ подъ этой насыпью ждите меня…
Она встала, оправилась и подняла вуаль.
— Будете? спросила она меня, и глаза ея вспыхнули. Вы великодушны, я знаю… Скажу вамъ одно — вы только и способны помочь мнѣ. Прощайте.
Мнѣ пожали руку крѣпко и горячо. Я промолчалъ и не могъ оторваться отъ ея удалявшейся фигуры до той минуты, когда она исчезла на поворотѣ.
Я все разомъ забылъ: и трехнедѣльнюю презрительную холодность, и сцену съ велосипедомъ, и тревогу послѣднихъ дней. Я ей нуженъ былъ. Вотъ что меня всего наполняло. «Пришло> прошепталъ я, чувствуя, что не обманываюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ пришло…
Еще не было десяти часовъ, когда я, укрываясь, точно какой гидальго, положительно боясь наткнуться на Рѣзваго или на графа, пробирался къ мостику того демократическаго заведенія, гдѣ мнѣ уже пришлось разъ напиться табачной гущи подъ именемъ «cafffènero». Съ мостика повернулъ я налѣво, какъ мнѣ говорила графиня. Направо начиналась большая площадка, вся уставленная столами и стульями, въ перемежку съ малорослыми деревьями, и освѣщенная низкими керосиновыми фонарями. Въ этотъ вечеръ жестокая роговая музыка что-то дудѣла, и гулъ ея разносился по морю съ раздражающей звонкостью.
Нашелъ я насыпь и проходъ около самаго берега. Графини еще не было. Я принесъ два стула и поставилъ подъ самую насыпь, такъ чтобы насъ не видно было сразу, если кому-нибудь придетъ охота заглянуть въ этотъ уголъ. Теплый вѣтерокъ пахнулъ мнѣ въ лицо, когда я, въ волненіи, подошелъ къ водѣ; пахнулъ, но не освѣжилъ. Никакой надежды, никакихъ обольщеній не было во мнѣ. Я зналъ только, что надо «что-то» сдѣлать, и я это во что бы то ни стало сдѣлаю. Но голова и воля сами по себѣ, а сердце и пульсъ сами по себѣ…
Слышу черезъ пять минутъ шумные итальянскіе голоса; все ближе, и ближе, и цѣлое общество изъ трехъ дамъ, двухъ кавалеровъ и одного худаго франтоватаго аббата вваливается на площадку, гдѣ я стоялъ.
Я такъ и обмеръ. Общество шло прямо къ нашей засадѣ, и двѣ дамы преспокойно разсѣлись на моихъ стульяхъ, аббатъ влѣзъ на самую насыпь, и тамъ возсѣлъ на стулъ, откуда сталъ балагурить съ дамами.