— Вникните въ то, что случится: тайна откроется. Кромѣ ея — никого на лицо не будетъ привлечено… И это уже гнусно само по себѣ, но этого еще мало: а чей же ребенокъ? Кто его признаетъ, кто ему дастъ права?..
— Да вѣдь и вы ему не дадите ихъ… вспомните, что мы не французы, а русскіе, возразилъ я.
— Знаю и прекрасно все помню. Ну, пускай графъ не признаетъ его; у него будетъ отецъ, онъ долженъ его знать съ младенческихъ лѣтъ… Не бѣда, что его не станутъ величать графскимъ титуломъ. Человѣкомъ его сдѣлаетъ отецъ… Да и это еще не все: каковъ бы ни былъ графъ, онъ не маріонетка же. Вызоветъ онъ меня — кто-нибудь изъ насъ останется на мѣстѣ; не вызоветъ — онъ обойдется съ женой своей иначе, коль скоро между ними станетъ человѣкъ, сознающій свой долгъ, не уступающій никому своихъ… коли на то пошло! — естественныхъ правъ. Выйдетъ что-нибудь серьезное, горячее, честное… Все остальное — грязь, и какая: трусливая, позорная грязь!..
Въ этомъ монологѣ вылился весь Леонидъ Петровичъ.
Что онъ сказалъ бы въ такихъ же дѣлахъ три года спустя — я за это не поручусь. Но тогда каждое слово его превратилось бы въ дѣло, еслибъ передъ нимъ очутился вдругъ графъ Платонъ Дмитріевичъ.
— Мнѣ нужно было васъ видѣть, Николай Иванычъ, не затѣмъ, чтобы тянуть съ графомъ… Но вы старый другъ графини. Она на васъ тутъ дулась немного; но ваше слово для нея не потеряло вѣса, повѣрьте мнѣ. Вамъ я высказался; а вы вразумите ее, заставьте и въ ней дрогнуть чувство смѣлаго порыва, скажите ей, какъ она оскорбляетъ меня такимъ выгораживаніемъ моей личности!.. Право, это высшая обида для человѣка, который любитъ такую женщину…
Слезы готовы были брызнуть изъ глазъ Рѣзваго, но онъ сдержалъ ихъ.
Мнѣ сдѣлалось такъ жаль его, что подъ вліяніемъ этого чувства быстрая, какъ молнія, мысль пронизала мой мозгъ, и я несказанно обрадовался ей; будь я мистикъ, я бы увѣровалъ, что это — свыше…
— Послушайте, Леонидъ Петровичъ, началъ я, подсаживаясь къ нему, что я раздѣляю вашъ символъ вѣры — объ этомъ и толковать нечего. Но вѣдь не въ одномъ порывѣ спасеніе. Кого вы больше любите — себя или ее? Вѣдь ее? Надо же такъ и дѣйствовать.
— Но другаго исхода нѣтъ! крикнулъ почти отчаянно Рѣзвый.
— Погодите. Кто его знаетъ, быть можетъ графъ окажется погуманнѣе, чѣмъ мы съ вами думаемъ. Ну, хорошо, онъ долженъ узнать правду и приметъ ее, пожалуй, такъ, что ваше вмѣшательство сдѣлается только пагубнымъ… и для матери… и для ея ребенка.
Онъ взглянулъ на меня такъ строго, точно хотѣлъ выпытать: не провожу ли я его побасенками?
— Предположите, продолжалъ я одушевляясь, что онъ не отниметъ у ребенка никакихъ правъ, а настоящему отцу не откажетъ и въ его правахъ…
— Идилія, быть этого не можетъ!..
— Спорить съ вами не стану; но отчего же не попробовать? И тутъ вамъ — всего менѣе надо выставляться. Это не уклончивость, а разумная любовь. Между вами можетъ выйти печальное столкновеніе, и оно ничего не рѣшитъ. Вы говорите: одинъ на мѣстѣ останется. А какъ не останется? Развѣ дуэль подниметъ ваши права? Ни малѣйшимъ образомъ. Вы оба останетесь живы. Графъ поведетъ себя, какъ ему угодно, разведется или нѣтъ съ женой, признаетъ или нѣтъ ея ребенка — а вы ни причемъ…
— Исходъ будетъ! стремительно перебилъ Рѣзвый. Нельзя будетъ продолжать брачныхъ отношеній.
— А вы справлялись у графини: желаетъ она развода или нѣтъ?
— Я не знаю!..
— А хотите дѣйствовать? Такъ позвольте мнѣ васъ увѣрить, что она не пойдетъ на разводъ; и еслибъ она шла на него, вашъ долгъ — долгъ любящаго человѣка — удержать ее отъ такого безумія. Вѣдь ей скоро сорокъ лѣтъ, у ней взрослая дочь, у ней сынъ подростокъ. Вы забыли видно, что такой разводъ поведетъ за собою церковное покаяніе… да это еще бы не бѣда: а то — потерю добраго имени… въ глазахъ тѣхъ, которые и мизинца графини не стоятъ…
По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, Рѣзвый все блѣднѣлъ и тревожно озирался…
— Какъ же быть!.. вырвалось у него.
— Не дѣлать ничего наскокомъ. Вы не хотите уклоняться — выступайте, когда васъ надо будетъ. Васъ душитъ ложь и притворство — попросите у графини позволенія снять съ себя эту ложь.
— Но она не хочетъ; я знаю, что она сама все скажетъ графу…
— Если вы въ этомъ увѣрены — предупредите ее, но какъ?
Я сдѣлалъ передышку, и взявъ его за руку, добавилъ:
— Мнѣ вы вѣрите, черезъ меня вы и должны дѣйствовать.
— Черезъ васъ? изумленно переспросилъ онъ.
— Ни черезъ кого другаго. Я изучилъ графа. Онъ меня одобряетъ Я съумѣю изложить ему все — ничего не утаивая… Онъ пойметъ васъ… и…
— Я не хочу его великодушія!
— Вы ничего не можете хотѣть, Леонидъ Петровичъ, для себя… Какъ будетъ лучше для нея и для существа, которое появится на свѣтъ — такъ и для васъ будетъ ладно.
Я съ такой твердостью выговорилъ это, что онъ даже склонилъ голову.
— Я вамъ вѣрю, прошепталъ онъ.
— Стало-быть, и слушайтесь меня. Я переговорю съ графомъ. Нужны будете вы сами, я скажу вамъ: идите къ нему. Не нужны — я скажу: уѣзжайте, какъ можно скорѣе. И вы должны будете повиноваться мнѣ. Идетъ? весело спросилъ я.
— Идетъ, выговорилъ онъ тронутымъ голосомъ.
На томъ мы и разстались.
Я былъ совсѣмъ готовъ. Ни колебанія, ни вопросы, ни увертки — ничто не замарало моего чувства, оно осталось тѣмъ; тѣмъ же осталось и рѣшеніе.
Но не безстрастное равнодушіе жило во мнѣ, когда я шелъ къ «Панкальди», разсчитывая, что найду тамъ графа за газетой. Я зналъ, каково мнѣ будетъ сказать этому честному и довѣрчивому человѣку: — «Вотъ, что я сдѣлалъ» и этимъ же признаніемъ на-половину обмануть его; но страданія ждалъ я, точно какой-то манны… Грубо сколоченному человѣку, какъ я, позволительно, хоть разъ въ жизни, такое самобичеваніе!..
Я нашелъ графа, какъ разсчитывалъ, за газетой. Онъ обрадовался моему приходу: должно быть газету онъ прочелъ и скучалъ, дожидаясь обѣда.
— Извините, графъ, началъ я, хочу васъ немного потревожить. Вы читаете…
— Кончилъ, кончилъ, очень радъ пройтись съ вами… Пойдемте туда, черезъ мостикъ, подъ навѣсъ, понюхать морскаго запаха. Теперь тамъ еще никого нѣтъ…
Онъ такъ поспѣшно сложилъ газету и поднялся, точно будто онъ уже былъ предупрежденъ. Быть можетъ его и предупредили.
Мы добрались до круглой площадки. Она оказалась совершенно пустою, да и врядъ-ли кто-нибудь явился бы туда въ этотъ часъ — часъ обѣда итальянцевъ. Кудласовы обѣдали позднѣе.
Мы сѣли на единственную скамью, около мачты, поддерживающей верхъ полотнянаго колокола-навѣса.
Предисловій никакихъ не было.
— Пришла минута, графъ, заговорилъ я спокойно, и глядя ему прямо въ глаза, когда я долженъ снять съ себя маску. Графиня собирается быть матерью… Передъ вами отвѣтчикомъ я, а не она…
Онъ откинулся и вспыхнулъ. Всѣ слова онъ отлично разслышалъ и понялъ, но не хотѣлъ ихъ сразу понять.
— Это не шутка, графъ, продолжалъ я все такъ же, не безумный вздоръ… Лучше поздно, чѣмъ никогда… Да и графиня не хотѣла бы обманывать васъ…
Я нарочно это прибавилъ, и самымъ обыденнымъ, почти грубоватымъ тономъ.
Тутъ только онъ вполнѣ уразумѣлъ.
— Вы? вскрикнулъ онъ, и какъ-то странно улыбнулся. Вы, повторилъ онъ, теперь… послѣ двѣнадцати лѣтъ?!..
— Не тратьтесь, графъ, не стоитъ. Лучше спрашивайте меня, я вамъ все разскажу, все…
Въ эту минуту я не только способенъ былъ разсказать ему мою, настоящую правду, но умеръ бы доказывая, что я дѣйствительно во всемъ виноватъ. Одного бы я ни за что не сказалъ, что Коля — мой сынъ. Я этому вполнѣ не вѣрилъ и не хотѣлъ отнимать его у графа.
— Не надо, чуть дыша и замѣтно борясь съ собою, проговорилъ графъ. Это останется — при васъ… Я не судья, я не инквизиторъ, Николай Иванычъ, я…
Онъ отвернулся, потомъ всталъ и быстро подошелъ къ самому краю платформы. Платокъ забѣлѣлъ въ его рукахъ. Меня охватилъ мгновенный страхъ. Я даже сдѣлалъ движеніе, приготовляясь броситься и схватить его за плечи.
Но я ошибся. Графъ хотѣлъ только вернуться ко мнѣ «съ достоинствомъ».
Онъ и вернулся такъ. Поблѣднѣвшее лицо его нѣсколько удлинилось, но не выдавало никакого сильнаго чувства. Только я бы сказалъ, что онъ въ одну минуту постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ.