— Значитъ, надо… если вы такъ дѣлаете… Надо, надо, повторила она съ надрывающимъ выраженіемъ.
— Надо, рѣшилъ я.
Она встала, приблизилась ко мнѣ, протянула мнѣ обѣ руки и, безъ слезливости, безъ дѣтства, почти съ геройской ясностью, сказала:
— Надо — и довольно этого. Я вѣрю одному: вы не бросите вашей Наташи… Я васъ буду ждать.
И потомъ она уже не стала ни сокрушаться, ни разспрашивать меня: куда я ѣду, на долго ли, что вызвало такое путешествіе. Я видѣлъ, что около меня безгранично преданный другъ, которому довольно одного слова, чтобы онъ уничтожился и весь вошелъ въ вашу душу.
Не прошло и десяти минутъ, какъ она говорила мнѣ:
— Простите меня, милый мой Николай Иванычъ, я все о себѣ мечтаю… Я вѣдь не маленькая, я вижу, что вамъ стало слишкомъ тяжело… Вамъ надо уйти… Вѣдь и я уйду, когда буду поумнѣе, чему-нибудь выучусь… Вамъ душно съ господами… Вотъ папа, хорошій человѣкъ, а все въ немъ не то я вижу, что въ васъ. Онъ не виноватъ, разумѣется, а такъ и умретъ… Maman я не стану судить… Нѣтъ, милый мой. Но она была бы не такая, еслибъ… не родилась княжной Киргизовой.
Ужь если я только о томъ и мечтаю, такъ как же вамъ-то не уйти… Вы только и жили… для насъ съ Колей… а то и для меня одной.
Столько было добра, пониманія, всепрощенія, смѣлости въ этихъ немудреныхъ, отрывочныхъ фразахъ!.. Предо мною зарождалась великая женская душа — и я ее бросалъ.
Но развѣ можно было остаться и не назвать ее, рано или поздно, своей подругой?.. Наташа — моя жена!.. У меня волосы поднялись при одной мысли объ этомъ: не затѣмъ люди опаиваютъ на время свою совѣсть, чтобы потомъ искупать все такимъ счастіемъ.
Она шла за мною по бульвару неспѣшной, кроткой походкой, подавляя свою скорбь, а я, глядя на нее, повторялъ: «ты не смѣешь, ты не смѣешь!» Можетъ быть, въ такомъ растравленіи и есть доля ѣдкаго наслажденія, но я предавался ему помимо своей воли. Пришли мы домой. Я, простившись съ ней, сѣлъ противъ отеля на скамью и, смотря на окна комнатъ Наташи и ея матери, до поздней ночи, прощался съ погибшей для меня подругой, прощался со всякимъ желаніемъ личнаго счастія, рылъ могилу для всего прошлаго.
Но умирать и тутъ я не собрался. Не изъ такого дерева сдѣланы мы. Мы не жизнерадостные, какъ Леонидъ Петровичъ, но мы выносливы и, разъ покаявшись, не примемся опять за старое. Право, я бы наложилъ на себя руки, еслибъ въ эту ночь, сидя передъ окнами двухъ существъ, на которыя ушла вся моя страсть и вся нѣжность, зная, что мнѣ не вкушать уже никакой отрады, даруемой женщиной; еслибъ я, со всѣмъ этимъ грузомъ жизни, началъ томно повторять элегическій припѣвъ старичковъ, которымъ нечему насъ учить; еслибъ я мечталъ вмѣстѣ съ ними о томъ, какъ —
. . «На мой закатъ печальный
Блеснетъ дюбовь улыбкою прощальной.»
Настало затишье, то затишье, которое находитъ на всѣхъ передъ отъѣздомъ, или на похоронахъ передъ выносомъ. Тутъ нѣтъ скуки, нѣтъ томленія — тутъ одно «пребываніе» во времени и пространствѣ.
Графъ держался своей «роли». Мы съ нимъ цѣлый день не встрѣчались. И такое у меня было чувство: точно будто въ Ливорно, на этомъ купальномъ прибрежьѣ, я и не могъ наткнуться ни на одно русское лицо, точно будто я былъ одинъ-одинешенекъ. Наташа заперлась у себя въ комнатѣ. Коля попался мнѣ на дорогѣ къ Панкальди. Онъ шелъ, небрежно покачиваясь, очень красивый и больше чѣмъ когда-либо похожій на свою мать.
Я не выдержалъ и остановилъ его:
— Прощайте, Коля, сказалъ я ему, мы съ вами долго не увидимся.
Онъ нѣсколько удивленно поморщился на меня, остановился и совершенно равнодушно отвѣтилъ:
— А вы куда ѣдете, monsieur Гречухинъ? Въ Петербургъ? поклонитесь Леониду Петровичу. Онъ тамъ. Вы спросите… какъ это?., да, въ университетѣ.
— Нѣтъ, Коля, я не въ Россію. А вамъ бы не хотѣлось отсюда?
Онъ сдѣлалъ движеніе головой.
— Мнѣ все равно. Здѣсь хорошо… мои товарищи очень порядочные, меня любятъ. Меня вездѣ будутъ любить… Куда меня хотятъ — вы не знаете: въ лицей или въ правовѣдѣніе?
— Я не знаю.
— А… ахъ, вонъ Чарли идетъ! прощайте, monsieur Гречухинъ.
И, не взглянувъ на меня, онъ убѣжалъ.
«Нѣтъ, это не твоя кровь, выбрось ты дурь изъ сердца!»
Вотъ съ чѣмъ я возвращался домой, повторяя вопросъ моего «названнаго» сына: «въ лицей или въ правовѣдѣніе?»
На лѣстницѣ схватила меня за руку Марія. Я совсѣмъ почти забылъ о ея существованіи. Она перемѣнила свой спенсеръ на ярко-желтое платье съ лиловыми оборками и бантами, сзади взбитое, что твой курдюкъ. Въ глазахъ такъ у меня и запестрѣло.
— Signorino, таинственно шептала она, заигравъ косыми глазами; la contessa…
И опять она заболтала связно и гортанно. Мнѣ удалось понять, что графиня у себя и желаетъ меня видѣть.
— Subito? спросилъ я.
— Si, si, извиваясь тараторила Марія и повела меня въ первый этажъ, на что не было никакой надобности, довела до двери въ гостиную графини и даже постучала за меня.
Оттуда раздался голосъ. Марія чуть не впихнула меня въ дверь.
У окна, за маленькимъ столикомъ, сидѣла графиня и что-то вышивала. На ней накинутъ былъ красный легкій платокъ. Оглядѣлъ я ѣѣ, и внезапно предо мною всталъ весь образъ той «настоящей» графини, которую я впервыѣ увидалъ, съ краснымъ-же цвѣтомъ на плечахъ. Да, это была та-же «аристократка», тоже мраморное лицо, тѣ-же смѣлые и строгіе глаза, тотъ-же лобъ, та-же діадема изъ волосъ, тоже невозмутимое и горделивое безмятежье, тоже сознаніе своего «я». Эта-ли женщина была предо мною на колѣнахъ два дня тому назадъ, безумствовала, плакала, умоляла, каялась?.. Нѣ можетъ бытѣ..
— Присядьте, Николай Иванычъ.
Я слушалъ и говорилъ про себя: «да, такъ, такъ, это въ Москвѣ, на Садовой; это — графиня Кудласова, жена моего принципала; а я — управитель изъ студентовъ.»
— Вы не возвращаетесь въ Россію. Я узнаю васъ. Это очень хорошо.
«Ну да, она меня одобряетъ, какъ и тогда, за гражданскія чувства.»
— Все къ лучшему, говорили мнѣ ровно, безъ жестовъ, увѣренно, почти торжественно… Колю надо въ заведеніе. Наташу жаль, но она при отцѣ. О себѣ я вамъ не разсказываю…
— Почему-же? вырвалось у меня совершенно такъ, какъ у студента «изъ красныхъ».
— Буду жить и платиться за то, что запоздала. Если мнѣ суждено быть еце матерью, авось я и найду свое призваніе. Николай Иванычъ, я вижу, что вы до сихъ поръ оскорблены за меня… Вы, бѣдный, работали, работали надъ моимъ пьедесталовъ, и вдругъ я въ два мѣсяца такъ слетѣла съ него… А вѣдь я, право, та же!
— Да, выговорилъ я Громко и не отводя отъ нея глазъ.
Она не смутилась; только чуть замѣтная усмѣшка пробралась на ея алыя губы.
— Вы не думайте, что я уже вылечилась… Нѣтъ, да я и не хочу этого… Довольно всякихъ «задачъ», какъ вы любили выражаться. Я сказала, что я та же, потому что это правда. Мою… plaidoierie, во Флоренціи, помните?
— Помню.
— Теперь мнѣ нечего и не предъ кѣмъ выгораживать себя — не предъ вами-же? А я то же скажу. И зачѣмъ только вы такъ мучились?.. Мало жили, а я была первая большая барыня на вашемъ пути — вотъ и вышло такъ.
Она скусила своими молодыми зубами шерстинку и ласково, точно старшая сестра, (какъ глядѣла на меня когда-то сотни разъ), выговорила:
— Вы вѣдь такой чудной… по добротѣ, что, я увѣрена, вы и за него сокрушаетесь, думаете, что онъ загубитъ себя, испортитъ дорогу, не добьется каѳедры. Ну, Николай Иванычъ, по старому пріятельству, признайтесь?
— Я совсѣмъ не такой сосудъ милости Божьей, графиня.
— Ха, ха, ха, я угадала… Не смущайтесь: онъ не погибнетъ и ему не дадутъ тратить свои силы на роль чичисбея… Даю вамъ слово, что онъ не выѣдетъ изъ Петербурга безъ диплома.
Она еще разъ улыбнулась и положила шитьё на столикъ.
— Вы куда же это, за море?
— За море, отвѣтилъ я.
— Дѣло. Вы такъ здѣсь за насъ настрадались, что не думаете ли пробраться къ мормонамъ?
Мы оба разсмѣялись.
— Не мнѣ, болѣе задушевнымъ тономъ начала она, разбирать: что вы выиграли и что потеряли, связавъ себя съ нашей семьей. Только вы вѣдь знаете, Николай Иванычъ: кто передъ вами сильно прегрѣшилъ, того не забывайте, когда придется плохо… Мало ли что можетъ быть!.. Тогда не побрезгуйте, заверните къ старухѣ, гдѣ-нибудь вотъ здѣсь, въ Италіи, на Lago di Сото. Тамъ все разныя окаменѣлости — заживо погребаютъ себя… тамъ и я куплю себѣ виллу… Заверните; хоть это и дерзко, а, право, никто васъ и тогда лучше не пойметъ…