Я всталъ.
— Идите, я васъ не удерживаю, милый гость… еще бы кое-что вамъ сказала, да… вы вѣдь человѣкъ дикій… бѣда заикнуться съ вами объ иныхъ вещахъ.
Точь-въ-точь какъ бывало, мнѣ протянули руку, такую же тонкую, бѣлую и нѣжную, съ античными пальцами. И я не могъ не поцѣловать ее.
— Прошу не разсердиться: вашего адреса не спрашиваю, а мой — Florence, poste restante.
Я вышелъ точно очарованный, брошенный опять въ то, что такъ глубоко кануло на самое дно жизни.
Но Марія окунула меня опять въ ливорнскую дѣйствительность.
Она меня дожидалась. Схвативъ меня одной рукой за бортъ пальто, она другой начала тыкать въ золотую брошку, приколотую у ней подъ манишкой.
— Il signorino biondo! объявила она мнѣ, краснѣя отъ удовольствія. Tanto gentile! вскричала она и ушла вся въ плечи… I signori Russi sono tutti gentili-gentili!..
Я видѣлъ, куда идетъ маневръ; но оставался холоденъ и нѣмъ, какъ рыба. Она не отставала отъ меня и поднялась даже со мной на слѣдующую площадку; потомъ, видя, что никакія ея заигрыванія не въ силахъ выманить у меня ни единой галантерейной вещи, ниже засаленной бумажки въ пятьдесятъ чентезимовъ, она остановилась, подперла одну руку въ бокъ, подернула плечами и, сжавши губы корабликомъ, надменно выговорила:
— A rivederla!
Наташа, не спрашивая, догадалась почему-то, что я ѣду изъ Ливорно не по желѣзной дорогѣ, а моремъ.
— Вы идете въ городъ? спросила она меня на другой день утромъ. Возьмите меня.
Она силилась говорить спокойно и даже улыбаться.
Мы пошли. На набережной лодочники стали приставать къ намъ на каждомъ шагу съ неизбѣжнымъ:
— Comanda una barca, signore?
Я намѣтилъ сверху бѣлую лодку, съ кличкою «Страделла», и указалъ на нее кучкѣ лодочниковъ.
— Куда вы? пугливо спросила Наташа.
— Хотите со мной на пароходъ?
— Какъ, вы совсѣмъ?..
Она не договорила.
— Нѣтъ, тихо разсмѣялся я, увозить васъ не стану, я только осмотрѣть пароходъ. Проѣдемся — и назадъ. Нынче, видите, море, какъ зеркало, качки не будетъ.
— Я не боюсь… куда хотите… съ вами…
Сторговались мы съ лодочникомъ до парохода «Etna» и обратно. Подъ навѣсомъ лодки сидѣть было прохладно. Наташа повеселѣла немного. Лодочникъ въ пестрой фланелевой рубашкѣ, съ цыганскимъ лицомъ, работалъ за троихъ — совсѣмъ не по-итальянски, и мы, черезъ двѣ-три минуты, выѣхали на просторъ.,
— Николай Иванычъ, обратилась ко мнѣ Наташа, и серьезный взглядъ ея добрыхъ глазъ съ заботой покоился на мнѣ. Простите за одинъ вопросъ… Скажите: я угадала, вы туда ѣдете? и она махнула рукой.
— Туда, Наташа.
— Можно еще вамъ сказать одну вещь?
— А то хотите, небось, таиться отъ меня?
— Неужели, навсегда? Свою родину совсѣмъ бросите? Мы не такъ давно говорили съ вами объ русскихъ переселенцахъ… Они на васъ не похожи… И вы то же тамъ будете дѣлать, или нѣтъ?
Приходилось въ послѣдній разъ исповѣдываться:
— Нѣтъ, Наташа, я бы блажилъ, еслибъ выдавалъ себя за отщепенца, за искателя удачи. Не нужда меня гонитъ, жаловаться мнѣ не на что… Со студенческой скамьи попалъ я къ графу… въ вашемъ семействѣ прожилъ до тридцати-семи лѣтъ; меня учили, ласкали меня, платили хорошо… я все извлекъ изъ моего дѣла, что только можно было. Такъ изъ-за чего же я стану прикидываться горькимъ пролетаріемъ?
— Вы бѣжите же… чуть слышно возразила Наташа.
— Нѣтъ, я не бѣгу, а ѣду стряхнуть съ себя то, что пристало ко мнѣ не моего, что мѣшаетъ мнѣ, руки связываетъ. Видите ли, голубушка моя, у каждой породы людей — своя очистительная купель… Прежде ѣхали воевать съ невѣрными, или искали приключеній, или наслаждались красотами природы, или кидались въ философію… нынче переплываютъ море. Въ воздухѣ оно, видно иначе трудно вернуться съ другой кожей и другимъ лицомъ…
— Вы останетесь все тотъ же, увѣренно выговорила Наташа.
— Для того, что мнѣ дорого — да; но между всѣмъ остальнымъ и мной — должна лечь пропасть. Много ли на это потребуется времени, — я не знаю.
— А какъ всю жизнь?
— Не бойтесь, въ янки меня не передѣлаешь я не для Америки туда ѣду, а для своей же берлоги.
Мы подъѣхали къ пароходу. Насъ приняли на трапъ. Наташа внимательно все осмотрѣла и нашла, что въ общей залѣ слишкомъ много украшеній, а каюты — темны и узки.
— Развѣ вы прямо? спросила она меня съ тревогой.
— Нѣтъ, я до Марсели; а тамъ проѣдусь по Франціи. Только я хочу сейчасъ же пріучить себя къ морскому пути.
Она не возражала мнѣ п, спустившись въ лодку, притихла и сосредоточенно глядѣла на воду.
— И намъ съ вами, Наташа, заговорилъ я, надо переждать… справляться другъ о другѣ… до поры до времени.
— Зачѣмъ? сквозь слезы вымолвила она.
— Такъ лучше будетъ.
Она отвернулась къ водѣ и до самой набережной не проронила ни одного слова.
Только на крыльцѣ отеля она спросила меня:
— Вы ночью?
— Въ десять часовъ вечера.
— Такъ прощайте же, Николай…
Она вырвала руку, которую только-что подала мнѣ, и бросилась бѣжать по лѣстницѣ.
Ей только и высказалъ я вслухъ то, что цѣлый годъ смутно жило во мнѣ. Она — но погибнетъ. Ее не засосетъ никакое барство. Въ этомъ нѣжномъ тѣлѣ нервы мыслящаго и самоотверженнаго существа. Вся ея жизнь уйдетъ на долгъ и на идею. Если и суждено намъ встрѣтиться, — я ей не возвѣщу ничего новаго. А до тѣхъ поръ надо быть одному, надо выкурить изъ себя все Кудласовское — вплоть до моей безцѣнной Наташи. И она — тепличный цвѣтокъ, и она возрощена на готовенькомъ, и ей придется куда-нибудь бѣжать, когда захочетъ, какъ я, сдѣлать себѣ иной образъ.
Мнѣ никого уже не было жаль за три часа до прощанія моего съ твердымъ материкомъ, я уже не стыдился своего бездушія, я не повторялъ байроновскаго «farewell». Я зналъ одно: сотни тысячъ такихъ же людей, какъ я, и, быть можетъ, умнѣе, честнѣе, даровитѣе, сгинули въ этомъ самомъ «старомъ свѣтѣ» въ ужасныхъ мукахъ общественнаго ада! А я выплылъ, безъ особой борьбы выплылъ, выплылъ черезъ то самое барство, къ которому не измѣнилъ чувствъ своихъ. И что такое одна моя сдѣлка съ совѣстью, когда милліоны готовы бы продать себя всѣмъ духамъ тьмы, только бы не горѣть на медленномъ огнѣ голодной агоніей? Какъ смѣю я носиться съ своей совѣстью? Могу ли я медлить хоть еще минутой! Кому же, какъ не мнѣ, вернуть алчущимъ и жаждущимъ то, что я отложилъ на моей «управительской службѣ», отложилъ не въ однѣхъ деньгахъ, а въ возможности кончать свой вѣкъ, чуть не лежа на полатяхъ! А какъ же спастись отъ этого лежанья, которое походя зовется у насъ «дѣломъ»? Гдѣ отрѣшиться отъ того, что я — «интеллигенція», гдѣ выучиться быть такимъ бурлакомъ, съ которымъ бы всякому стало хоть на чуточку полегче тянуть свою лямку?
Я довелъ эти вопросы до желаннаго вывода — и, посмотрѣвъ на часы, спустился внизъ, куда къ девяти часамъ долженъ былъ явиться пѣшій возница, — довезти мои вещи до лодки. Возница запоздалъ. Я сѣлъ на лѣстницу и поглядывалъ на вечернее катанье и гулянье. Вотъ пронесся шарабанъ… Я узналъ вороныхъ клеперовъ графини. Она каталась со всемъ семействомъ. Да и Наташа сидѣла съ Колей на задней скамейкѣ. И хорошо она сдѣлала, что поѣхала. Кромѣ ея, никто не зналъ, когда я уѣзжаю. Заднія колеса шарабана промелькнули и слились съ сумерками, за нимъ проѣхали еще два экипажа… Глаза мои не послѣдовали за шарабаномъ. Одно тѣло мое стояло тутъ; а мысль, воля, желаніе, все это уже катило на всѣхъ парахъ, пожирая бездонный океанъ.
Только когда раздался послѣдній звонокъ и загудѣла грузная машина, а пароходъ, точно китъ, сталъ неуклюже поворачивать, торопясь выйти поскорѣе изъ порта, я снялъ шляпу и всей грудью вдохнулъ въ себя влажную и пахучую струю морскаго воздуха.
— Прощай, Гречухинъ! чуть не вскрикнулъ я на берегъ.
И показалось мнѣ, что поплылъ я все туда же, все въ ту же скорбную страну; только путь мой лежитъ черезъ долгое, но нестрашное для меня чистилище.