«Ну ужь это-то его сіятельство соврать изволилъ, рѣшилъ я, что она весьма рада со мною познакомиться. Она, я думаю, и знать-то не знаетъ, — какой-такой на хуторѣ управитель». Въ первый разъ эта кличка слегка покоробила меня; и въ первый разъ-же я ее примѣнилъ къ себѣ.
Шесть мѣсяцевъ прошли до Рождества все въ той же обстановкѣ, но уже съ другой внутренней работой. Запахло-чѣмъ-то свѣжимъ оттуда, сверху, изъ Петербурга.
«Она» была уже на чеку, приближалась, какъ чудище въ зловѣщемъ туманѣ—для рабовладѣльцевъ, какъ-яркое солнышко въ радужномъ сіяніи — для сермяжныхъ зипуновъ. И мои медвѣжатники загудѣли, стали ко мнѣ-подсылать ходоковъ:
— Взаправду, аль нѣтъ, Миколай Иваныч, баютъ воля будетъ?
Было что-то крѣпкое, возбуждающее въ воздухѣ, точно его переполнили озономъ. Впереди блестѣла какая-то общая радость, нѣчто слагающее обузу грязи и неправды даже и съ тѣхъ, кто и не думалъ выходить изъ сословія душепріобрѣтателей, какъ я напримѣръ. Это уже не была мечта, блажь, либеральное мальчишество; чувствовалось, что «она» станетъ, не черезъ годъ, такъ черезъ два-три года, правдой и былью.
Чѣмъ-же передъ этимъ «мірскимъ» дѣломъ показалось мнѣ мое хуторское хозяйство? Пустѣйшей забавой, или поблажкой барской широкой мошнѣ! И то и другое — не стоило честнаго труда и головной натуги. Ну, какія тутъ «соломорѣзки» и «зерносушилки», когда милліоны народа стояли на порогѣ своей скотоподобной крѣпости, когда у каждаго человѣка съ душой дрожалъ внутри вопросъ: пустятъ-ли эти милліоны на всѣ четыре стороны, какъ желаетъ того майоръ Лессингъ, «безъ кола, безъ двора» или дадутъ имъ клочекъ земли, утвердятъ и закрѣпятъ въ ихъ вѣковой жизни общину?
Послѣ крестьянскаго двора, я обнюхалъ и то, чѣмъ держится вся финансовая машина нашей Руси православной., безъ чего ни одинъ питомецъ «народнаго просвѣщенія», въ родѣ меня, никогда-бы не выкарабкался. Искренно, безъ слезливой сантиментальности, я почувствовалъ себя должникомъ сермяжныхъ зипуновъ. По цѣлымъ днямъ, поздней осенью и ранней зимою, толковалъ я съ моими медвѣжатниками, рискуя даже возбудить въ уѣздныхъ властяхъ всякія подозрѣнія. Свободнаго времени у меня всегда на это хватало. Графскій хуторъ отошелъ на самый задній планъ: я смотрѣлъ на него, только какъ на средство жить среди народа и участвовать лично на великомъ праздникѣ его освобожденія…
Теперь, когда я это записываю, слова мои кажутся мнѣ если не книжными, то по крайней мѣрѣ, черезчуръ торжественными. Десять-двѣнадпать лѣтъ сдѣлали свое, и то, что теперь творится, вовсе не то, о чемъ тогда думалось; Но въ ту минуту никакое слово не казалось слишкомъ громкимъ; тогда слѣдовало начинивать себя такими словами, чтобы не слыхать зубовнаго скрежета, раздававшагося отовсюду. Русскіе журналы и книги получили для меня новый смыслъ. Я зачитывался статьями, гдѣ впервые раздалось слово за мужицкую душу «съ надѣломъ», гдѣ защищали мужицкую общину отъ набѣговъ ученыхъ профессоровъ политической экономіи. Перечелъ я «Записки Охотника» и понялъ, что и у нашихъ литературныхъ отцовъ не было ничего выше и живѣе «этого дѣла>. Только мы, хоть и не умѣемъ писать, ближе стоимъ къ зипунамъ. Они — добрые господа»; а мы — строптивые, но потянувшіе-таки лямку разночинцы. На насъ какой-нибудь «Антонъ Горемыка» наводилъ ужь тошноту: — а вѣдь и въ немъ тоже мужичекъ обсахаренъ на славу и сотни душепріобрѣтательскихъ женъ проливали надъ нимъ слезы, гдѣ-нибудь на Женевскомъ озерѣ или въ Сорренто.
Даже въ письмахъ графа звучала нота особой тревоги. Онъ собирался «дѣйствовать» не на шутку и объ хуторѣ почти меня не спрашивалъ. Въ первыхъ числахъ декабря онъ повторилъ свое приглашеніе — пріѣхать погостить въ Москву. Вызывалъ онъ меня не только для того, чтобы «развлечься», но и потому еще, что въ настоящее время, когда «близится такое крупное событіе, когда мы такъ двинулись впередъ, было-бы особенно отрадно подѣлиться съ вами взглядами, да и вамъ самимъ будетъ дышаться здѣсь другимъ воздухомъ».
Да, воздуху тогда всѣ хотѣли, и объ воздухѣ всякій толковалъ. Я поѣздки не только не испугался, но обрадовался ей. Мнѣ нужно было хватить собственной грудью того, что наполняло наши столицы. Я съ нѣкоторымъ душевнымъ сокрушеніемъ вспомнилъ, что ничего-то я не видалъ, кромѣ двухъ губернскихъ городовъ, гдѣ я жилъ школьникомъ, сперва съ краснымъ, потомъ съ голубымъ воротникомъ.
Къ Святкамъ я кончилъ всѣ хозяйскія продажи; составивъ отчетъ и давъ инструкціи Капитону Ивановичу, двинулся на Муромъ въ Москву, полный особыхъ подмывательныхъ ожиданій, чувствуя себя моложе, чѣмъ я былъ въ седьмомъ классѣ гимназіи, съ небывалой во мнѣ бойкостью и цѣнкостью къ всякимъ впечатлѣніямъ.
О «настоящей графинѣ» я ни разу и не подумалъ.
Москва показалась мнѣ куда какъ велика и характерна. Въ первый разъ, въѣхавъ на Театральную площадь, я почувствовалъ себя истымъ провинціаломъ. Изъ рогожной почтовой кибитки поглядывалъ я направо и налѣво, и даже мысленно повторялъ заученные когда-то въ гимназіи Пушкинскіе стихи:
Мелькаютъ мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…
— На Садовую! весело крикнулъ я ямщику и немного смутился.
Графъ взялъ съ меня слово остановиться у него. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ онъ еще разъ возвращался къ этому предмету и сообщалъ подробности о моемъ помѣщеніи, въ антресоляхъ, «совсѣмъ отдѣльно», съ ходомъ изъ передней. Я, на хуторѣ, принялъ это предложеніе довольно смѣло. Мнѣ захотѣлось попасть сразу «въ самое пекло» дворянской жизни, гдѣ навѣрно я увижу и услышу все, что мнѣ нужно знать «насчетъ этой эмансипаціи», какъ тогда выражались въ помѣщичьемъ обществѣ. Пора было стряхнуть съ себя дикость и безпомощность увальня, поглядѣть чорту въ глаза и убѣдиться въ томъ, что онъ вовсе не такъ страшенъ.
Но когда я весело крикнулъ ямщику: «На Садовую!», я все-таки смутился: житье въ графскомъ «антресолѣ» представилось мнѣ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Я захотѣлъ большей свободы въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ меня ждали неиспытанныя ощущенія.
«Кто еще знаетъ, думалъ я, какова-то графиня. Я не намѣренъ держать себя управителемъ; а пользоваться только квартирой, совсѣмъ не являться къ господами — тоже нельзя будетъ».
Смущеніе однако прошло, какъ только кибитка подъѣхала къ крыльцу графскаго дома. Эти наслѣдственные родовые хоромы, за палисадникомъ, съ гербомъ надъ фронтономъ и съ массивными колоннами мезонина, сразу повѣяли на меня настоящимъ московскимъ духомъ. И внутри дома все дышало родовымъ барствомъ. Пріѣхалъ я часу въ третьемъ дня, и въ передней, гдѣ меня уже ждало лакейство, мнѣ «доложили», что ею сіятельство «изволили выѣхать»; но «ея сіятельство у себя и просятъ пожаловать въ угловую, когда вамъ будетъ угодно». Послѣдняя фраза: «когда вамъ будетъ угодно» смахивала на приказанье; но нужно же было явиться по начальству, не въ трактиръ же я въѣхалъ. Поднялся я въ антресоль, нашелъ тамъ двѣ низковатыя, но весьма уютныя комнаты, съ разными даже затѣями, наскоро одѣлся и послалъ «доложить» ея сіятельству, что я направляюсь въ угловую. Проходя большой залой съ желтыми оконными занавѣсками, отдѣланную «подъ мраморъ», я оглядѣлъ себя въ зеркало; такого зеркала въ раззолоченой рамѣ мнѣ еще не приводилось видѣть. Смахивалъ я въ ту пору на настоящаго управителя: долговязый, сухой малый, съ рыжеватой бородой и безпорядочными волосами на головѣ, посмотрѣлъ на меня изъ этой раззолоченой рамы. Черная сюртучная «пара», построенная еще университетскимъ портнымъ, сидѣла неуклюже, вся фигура отдавала даже чѣмъ-то пасмурно-лакейскимъ. И лицо было подь-стать прочему: длинное, загорѣлое, съ толстыми губами, съ надвинутыми глупо бровями. Не удивился бы я очень, еслибъ ея сіятельство, не зная, что я «изъ студентовъ», встрѣтила меня вонросомъ: — «Ну что, братецъ, какъ у васъ тамъ все на хуторѣ?»
За залой слѣдовала, по чину, круглая гостиная, также подъ мраморъ съ малиновой штофной мебелью. Когда я ступилъ своими хуторскими сапогами по ковру, покрывавшему весь полъ, я ощутилъ совершенно новое щекотаніе во всемъ своемъ существѣ: прохладный воздухъ этой большой храмины, отсутствіе звука собственныхъ шаговъ, полусвѣтъ отъ тяжелыхъ гардинъ и портьеръ; бронзовые канделябры и часы на мраморныхъ консоляхъ — все это не то смущало, не то подзадоривало меня. Помню только прекрасно, что на порогѣ «угловой», гдѣ я долженъ былъ предстать передъ ея сіятельствомъ, во мнѣ робости не было. Я даже сильно нахмурилъ брови и, остановившись въ дверяхъ, не очень-то, кажется, смиренно оглядѣлъ и комнату, и ту, кто тамъ сидѣлъ.