До послѣдняго пустяка все врѣзалось мнѣ въ память. Комната была голубая, — и по обоямъ, и по мебели. Прямо противъ входа изъ гостиной — широкій каминъ. Въ немъ въ ту минуту жарко тлѣла груда углей. У камина сидѣла за маленькимъ рабочимъ столикомъ, съ корзинкой, подбитой чѣмъ-то голубымъ, «сама графиня».
Она не успѣла поднять головы отъ работы, когда я ее уже всю оглядѣлъ.
«Мраморная!» пронеслось у меня восклицаніе Стрѣчкова, и я врядъ-ли удержалъ улыбку на своихъ толстыхъ губищахъ.
И въ самомъ дѣлѣ, такого мраморнаго лица я уже никогда больше не видалъ, да врядъ-ли и увижу, даже и въ странѣ «миртовъ и апельсиновъ», куда меня зовутъ теперь. Въ повѣстяхъ, я встрѣчалъ это слово, и оно мнѣ казалось ужасно-пошлымъ; но тутъ я самъ лично убѣдился, что каменное тѣло существуетъ. И въ шести шагахъ, и въ трехъ вершкахъ разстоянія, лицо это одинаково блѣдно, гладко, прозрачно, съ той голубоватостью на вискахъ и вокругъ глазъ, которую, какъ я слыхалъ отъ кого-то, стали подмалевывать съ тѣхъ поръ, какъ графиня Монтихо попала въ императрицы. Но графиня Кудласова не употребляетъ косметикъ.
Сколько ей лѣтъ, и тогда нельзя было опредѣлить: отъ двадцати до тридцатипяти, смотря по тому, какъ вы на нее взглянете, и какъ она на васъ посмотритъ. Но живопись этого лица сразу выяснялась, до послѣдней подробности. Другія лица надо изучать цѣлыми недѣлями, «ели не мѣсяцами. А тутъ соберите хоть тысячу человѣкъ — и у всѣхъ въ памяти останутся одни и тѣ же очертанія: какой вы ее первый разъ увидали, такой она ваиъ покажется и черезъ десять лѣтъ самаго короткаго знакомства. Нѣтъ для васъ новыхъ открытій, но за то ничто и не прискучитъ вамъ, не стушуется, не слиняетъ; одно слово, — изваяніе, но изваяніе не въ греческомъ, и не въ римскомъ стилѣ. Небольшой носъ, немного даже приподнятый, съ круглыми рѣзкими ноздрями, отгоняетъ отъ этого лица всякій казенный классицизмъ. Лобъ, съ тонкой кожей, сдавленный сильно въ вискахъ, поднимается по-мужски, и съ обѣихъ сторонъ глянцевитые, черные изъсиня волосы спускаются двумя прядями, съ однимъ волнистымъ городкомъ, по бокамъ полукосаго пробора. Глаза — зеленые — смотрятъ изъ-подъ тонкихъ бровей, нѣсколько загибающихся кверху, на переносицѣ; а короткій ротъ вывернулъ немного наружу красную верхнюю губу надъ широкимъ подбородкомъ. Такъ я все это и вижу, не прибѣгая ни къ какимъ портретамъ. Помню, что поверхъ головы положена была діадемой коса, что на плечи накинута была красная кашемировая кацевейка (ужь не знаю, какъ она тогда по-модному называлась), съ золотымъ шитьемъ, изъ-подъ которой выставлялась кружевная манишка съ отворотами чернаго атласнаго платья. Помню, какъ отблескъ каминнаго жара игралъ на толстыхъ складкахъ атласа, на блестящей пряжкѣ туфель и на сѣрыхъ шелковыхъ чулкахъ съ красными стрѣлками. Помню, что ноги графини лежали на высокой подушкѣ, и носокъ одной изъ туфель приходился какъ разъ у черной морды моськи, вышитой шерстью по голубому фону. Помню даже, что графиня вышивала шелками какую-то красную суконную «шириноцку», какъ выговариваютъ дѣвки въ медвѣжьемъ царствѣ.
Она подняла голову, не спѣша положила работу, немного выпрямилась и отодвинула столъ. Глаза ея улыбнулись, и она протянула мнѣ руку, не то, чтобы указать на стулъ, не то, чтобы привѣтствовать меня.
— Очень рада съ вами познакомиться, Николай Иванычъ.
Голосъ, какимъ сказана была фраза, знакомая мнѣ изъ прошлогодняго приглашенія графа, точно кто придумалъ для мраморной женщины: низкій, отчетливый, слегка дрожащій, «нутряной», идущій не изъ головы, а изъ всего существа. Вы его также никогда не забудете, и онъ васъ не обманетъ: не пойдетъ онъ вверхъ, а будетъ вздрагивать; развѣ усилится, но ужь не перейдетъ въ жидкую фистулу.
Я не сразу сѣлъ. На меня напало особаго рода озорство, и, должно быть" вся моя долговязая фигура переполнена была въ эту минуту вопросомъ:
«А какъ, дескать, вы, ваше сіятельство, поведете себя съ нашимъ братомъ?»
— Присядьте, выговорила графиня, еще разъ улыбнувшись не ртомъ, а глазами.
Сказано это было такъ просто, точно будто она обращалась къ домашнему человѣку. Я опустился, довольно-таки неуклюже, на стульчикъ (кажется, онъ былъ раззолоченый) и продолжалъ пристально глядѣть на нее. На этотъ разъ мнѣ бросились въ глаза два брильянта, точно ввинченные ей въ уши, и правая ея рука съ бирюзовымъ кольцомъ. Отъ нея пахнуло на меня благовоннымъ тепломъ; а я ожидалъ холода, такого же, какой ощущаешь при видѣ настоящаго мрамора.
Мы заговорили. Говорить съ ней было такъ легко, что мнѣ это показалось даже подозрительно: полно, она не потѣшается ли надо мной? Сюжетомъ разговора послужилъ, разумѣется, хуторъ. По нѣсколькимъ вопросамъ графини я увидалъ, что она отлично знаетъ, какъ ведется хозяйство. Она не стала расхваливать меня такимъ тономъ, какъ графъ; но одобряла меня гораздо полновѣснѣе и умнѣе. Все, что я слышалъ отъ графа и что читалъ въ его письмахъ, показалось мнѣ повтореніемъ взглядовъ графини.
«Такъ вотъ ты какая!» вскрикнулъ я про себя и покраснѣлъ.
Меня это почему-то не порадовало. Я началъ самъ экзаменовать «эту аристократку въ красной кацавейкѣ». И вдругъ, помолчавъ съ минуту, выговорилъ, глядя на нее въ упоръ:
— По правдѣ-то вамъ сказать, графиня (я даже хотѣлъ сказать въ пику: «ваше сіятельство»), я не могу отдаваться всей душой барскому хозяйству, когда кругомъ меня тысячи живыхъ существъ ждутъ какой-нибудь воли, чтобы начать жить по-людски.
Фраза у меня оборвалась, Я опустилъ голову и выругался внутренно: мнѣ гадко сдѣлалось, что я лучшее свое дѣло превратилъ точно въ пошлое орудіе рисовки.
— Да? послышалось мнѣ въ отвѣтъ. Звукъ этотъ, полувопросительный, полуутвердительный, былъ такъ неожиданъ и хорошъ, что я встрепенулся и смѣлѣе поднялъ глаза.
Графиня сидѣла, положивъ руки на колѣна, и глядѣла на меня, безъ улыбки, серьезно, но ласково.
— Да-съ, отрѣзалъ я.
— Только вы этого сразу не говорите графу, уже съ усмѣшечкой промолвила она, хотя его и начинаютъ здѣсь считать краснымъ.
Потомъ, она провела рукой по своимъ блестящимъ волосамъ и, точно про себя, сказала:
— Разумѣется, вы живой человѣкъ. Благодарю, что сказали мнѣ это сразу.
И тутъ я почувствовалъ, что «эта аристократка» взяла нотой выше меня. Она сказала «разумѣется» на то, чѣмъ я хотѣлъ ее раззадорить. Да нея это было въ порядкѣ вещей, Стало-быть она — моего лагеря человѣкъ, уже пережившій внутренно то, что я «открылъ» на хуторѣ. Еслибъ она этого уже не пережила, въ ней не было бы такого спокойствія. Но это же остановило во мнѣ всякое дальнѣйшее изліяніе. О чемъ же разглагольствовать, когда она это знаетъ и даже благодаритъ меня за то, что, ей сразу открылся по душѣ.
До возвращенія домой графа я сидѣлъ съеженный, хотя разговоръ графини шелъ плавно, просто, по-домашнему, и я не чувствовалъ ни малѣйшей «свѣтской» неловкости.
Она не ставила мнѣ никакихъ вопросовъ, но говорила такъ, точно она знала меня вдоль и поперекъ: какъ я воспитался, гдѣ я до сихъ поръ жилъ, что меня можетъ интересовать въ Москвѣ. Еслибъ она при этомъ приняла тонъ покровительницы, я бы - сказалъ ей какую-нибудь грубость, а то нѣтъ: она «развивала» разныя соображенія насчетъ того, какъ мнѣ лучше воспользоваться моимъ житьемъ въ Москвѣ, — и все это тономъ пріятельницы, или много-много сестры, поболѣе меня видѣвшей. Она указала мнѣ на университетъ, на студенческіе кружки, упомянула о двухъ-трехъ домахъ, куда бы графъ могъ свезти меня потому, что тамъ очень горячо интересуются «этимъ» (и я понималъ чѣмъ), на театры, на разные курьезы Москвы вплоть до Охотнаго ряда и трактирнаго заведенія Турина.
Графъ облобызалъ меня, найдя въ угловой все на томъ же стульчикѣ. Онъ точно старался перевзойти самого себя въ гуманности своего обращенія со мной, но я уже не замѣтилъ его хуторской болтливости. На него наведенъ былъ особый лакъ городской безукоризненности. Графиня мало глядѣла на него, когда онъ говорилъ, но онъ положительно прислушивался къ своимъ словамъ и какъ будто смотрѣлся въ какое-то невидимое зеркало. Это первое впечатлѣніе не обмануло меня. Вообще онъ рядомъ съ супругой показался мнѣ гораздо мельче, тревожнѣе и ординарнѣе, чѣмъ въ одиночку, у Стрѣчковыхъ, и оба раза на хуторѣ. Онъ въ сущности метался, хотя все это вставлено было въ мягкія формы. Графиня же точно про себя вела тайный контроль, и ни одна жилка на ея лицѣ не двигалась, ни одинъ звукъ въ голосѣ не поднимался.