Он повернулся спиной к ветру и как бы застыл, предоставив мне терзаться беспомощным созерцанием пустынного берега и живописной Усть-Медведицы на другой стороне, близкой и недоступной. Поглядел-поглядел я кругом: безлюдье, бесприютность, пустыня… Что тут делать?
Какая-то избушка на берегу — вроде сторожки. Кучи старых досок, свай, жердей. В узенькую жестяную трубу в стене выбегает дымок — значит, есть живые люди.
— Не перевозчики ли тут, Зена?
Зенка лениво оглянулся. Лениво бросил:
— Должно, перевозчики.
Надо сказать что-нибудь и — сказал, но видно было, что и сам не верил в свои слова, сказал «так себе»…
— Спросим…
Я слез с тарантаса. Лениво слез и Зенка. Отворяя дверь чулана, я толкнул кого-то — слышно было, в темноте кто-то испуганно шарахнулся внутри. Я извинился. Никто не ответил. Зенка просунул голову, всмотрелся и сказал успокоительно:
— Это — скотинка… От ветру забилась…
Он втиснулся в чулан, открыл другую дверь, из которой упала золотая полоска света, и сказал тоном начальника:
— Ну-ка, кто тут есть? Подите сюда…
Вышел казак в лохматой папахе с медной лядункой — полицейским знаком — на полушубке. В сумерках лицо его с усами, торчавшими из носа, казалось сшитым из рябой выростковой голенищи, когда-то смазанной деготьком, но уже изрядно облупившейся.
— Как бы переправиться? — спросил я.
Полицейский старательно всматривался в меня, чтобы определить, что за чин перед ним, сказал сиплым, простуженным тенорком:
— Никак нельзя, вашскобродь: волна.
— Какая же это волна? Разве такие волны бывают? И вся-то ширина реки — саженей шестьдесят.
— Вашскобродь, дозвольте вам доложить, — полицейский склонил голову набок: — волна у нас не морская, сказать, но и посуда — не клейсера. Давеча днем березяне поехали, часа два бились: пристать нельзя — лед, версты на четыре снесло вниз…
— Как же быть?
— Потерпите до утра, вашскобродь, может, к утру ветер убьется…
Полицейский, видимо, был такой же фаталист, как и Зенка. Сторожка являлась для него альфой и омегой бытия, спешить некуда, не к кому, незачем.
— Бывало, так подует, подует, да и перестанет, — прибавил он философски-глубокомысленным тоном.
— Да ведь надо! — почти простонал я. — Ждут меня там… И времени в обрез, — на фронт спешу.
Я с тоской глядел на станицу — она расползлась по серым своим обрывистым шпилям. Гора Пахомовка уже тонула в сумерках и трепетной сетке метели… Мне хотелось упрекать в чем-то флегматичного казака, хотелось доказывать ему, что ведь это — настоящий город с десятками тысяч населения, культурный и административный центр обширного округа, тут около десятка средних учебных заведений, окружный суд, все уездные полицейские и фискальные учреждения, острог, наконец… Как же он живет, совершенно отрезанный от мира? И теперь-то особенно?..
— Ну, а экстренная надобность если? — сказал я казаку.
Он отвел слегка руки от пол полушубка, пожал виновато плечами.
— Вашескобродь, позвольте доложить: выше чуба, извините, не прянешь. Почта вот — пятый день — подъедет, сложит баулы на косе, постоит-постоит часа два и опять навалит — назад!.. Живем, словом сказать, как в атаковке: ни туда, ни оттоль… Иному человеку позарез надо: в арестном ли отсидеть, или в суд… Опоздаешь — за это не похвалят тоже. И ждет — ничего не попишешь. С неделю, бывает, на берегу сухари сушит, под яром…
Все это звучало очень убедительно, но не убеждало меня. Попробовал подойти с другой стороны — не переломлю ли фатализм?
— Но перевозчики-то есть? Я бы не постоял за благодарностью…
Казак сдвинул шапку, поскреб голову, прикинул что-то в уме. Слегка вздохнул.
— Перевозчики есть, вашскобродь, — как не быть. От комитета: потому что у нас комитет теперь хозяин. Бывалычи, мост держал Гулянин, — он штрафу боялся, — и был завсегда мост, до числа. А комитету штрафа бояться нечего…
— Но где же перевозчики-то? — перебил я.
— Перевозчики в хутор ушли, вашскобродь. Ведь стыдь на дворе, теперь на печь позалезли, аль в карты режутся… Его за рупь серебра теперь с места не сдвинешь, хочь бы Широкова взять, аль Попадьина… Давеча ко мне: «Кочконогов, сколько градусов там твой календарь показывает?» Я поглядел, говорю: аккурат на ноле, ни тепла, ни холода… — «А ветерок <колюч>ий, должно, брешет, — говорит, — твой Брюс»…[1] И ушли. Чего же с ними… Ничего не попишешь!
— А вы тут для какой собственно цели?