Ляпунов подводил итоги. Вывод напросился сам собою: общество деградирует, его больше интересуют не шедевры классики, а нечто ненормальное, чего не увидишь в повседневной жизни.
Весть о Гуляйдуше разнеслась по всем губернским закоулкам и дальше. В связи с этим гастрольный график пришлось перекроить. Давая многочисленные концерты, коллектив филармонии приобрел широкую известность. И вроде бы надо радоваться успехам, но на деле все обстояло иначе: выступления сводились к тому, что после двух-трех музыкальных композиций товарищи в строгих костюмах и дамы в вечерних платьях превращались в разнузданную толпу. Забыв о подобающей манере поведения, они свистели, улюлюкали и требовали выхода Гуляйдуши. Музыканты, осознавая собственную никчемность, стали пропускать репетиции.
Стрижи защекотали небосвод крыльями и довели его до исступления. Не сдержавшись, он захохотал. Стрелы молний и потоки воды обрушились на землю. Карл Иванович с грустью смотрел на стекающие по окну ручейки. Его терзал вопрос: «Можно ли для продвижения на Олимп славы одного, пусть талантливого, человека жертвовать благополучием других людей, менее одаренных Господом? И не справедливее ли поприжать его ради нормальной жизни большинства?» — определенного ответа на эти вопросы Ляпунов не находил. Если посмотреть на проблему с одной стороны, выходило так, а с другой — совершенно иначе. Гуляйдуша раздражал, вызывал острое неприятие и изжогу. Более того, Ляпунов его боялся. Он отлично понимал, что, благодаря Герману, о филармонии узнала вся страна. Но работа огромного коллектива свелась к обслуживанию этого неординарного человека. Созданный многолетним трудом симфонический оркестр разваливался на глазах. Великолепные музыканты вливались в ряды похоронных команд. Певцы перекочевали в рестораны, конферансье, отличавшийся небывалым остроумием, переквалифицировался в тамаду.
Стук в дверь прервал размышления Ляпунова. Карл Иванович отошел от окна и сел за стол.
— Войдите! — изображая работу, он что-то писал в журнале.
В кабинет протиснулся Сева Безруков. Виновато опустив голову, он напоминал провинившуюся собаку.
— Ночью украли рояль и теперь мне не на чем репетировать.
— Как же так? Рояль не ложка, в кармане не вынесешь, — возмутился Ляпунов, его щеки затряслись от негодования. — Сдается мне, это проделки Гуляйдуши. Не кажется ли вам, товарищ Безруков, что этот господин превращает филармонию в балаган, в театр одного актера? Скоро он выживет вас, а затем — и меня.
Карл Иванович оперся локтями на стол и обхватил голову.
— Увольте его, — предложил пианист.
— У меня нет оснований. Он обжалует решение через суд и выиграет дело. Вы же видите — для него не существует невозможного. Он феномен — дитя парадокса! Не удивлюсь, если узнаю, что в его жилах течет киноварь!
— Давайте устроим пикничок. Напоим его и утопим. Поди потом, разберись: зачем он в воду полез?! — подал идею Сева.
— Как же мы его заманим? Он ни с кем не общается, считает себя выше всех на две головы. Тщеславный нарцисс! Окружающее общество его утомляет и требуется только для аплодисментов.
После такого заявления Безруков сник, но быстро пришел в себя. В его глазах вспыхнул огонек, а губы растянулись в коварной улыбке. Он подошел ближе и наклонился к Ляпунову.
— Мы его женщинами заманим! Уж от женщин и вина еще никто не отказывался!
Карл Иванович обнял Безрукова за шею.
— Сдается мне, что Гуляйдуша… — дальше последовало слово, от которого Петр Ильич на портрете покрылся румянцем.
Дождь прекратился. Робкий солнечный луч расплывчатой полосой пересек кабинет. Ляпунов с Безруковым так увлеклись планами по устранению врага, что не услышали, как в кабинет вошел Гуляйдуша. Не подозревающий о заговоре, он похлопал по плечу сжавшегося в комок Безрукова.
— О чем судачите, господа?
— Да так, о бабах, — ответил директор филармонии.
— Все о пустом. О возвышенном думать нужно! Кстати, Сева, учитесь играть на деревянных ложках. Мы нарядим вас в шкуру. Будете ассистировать мне в роли помешанного на музыке медведя.
Автобус губернской филармонии выехал за город и свернул на грунтовую дорогу. Директор филармонии Ляпунов, пианист Безруков, а также Герман Гуляйдуша и три балерины, взятые для его соблазнения, мчались на пикник. В случае успеха сомнительной кампании, каждой из девушек Карл Иванович гарантировал выписать премию. Балерины нуждались в деньгах и прямо в автобусе стали докучать Гуляйдуше повышенным вниманием. Сначала он мило улыбался, но вскоре послал их по матери и стал смотреть на пейзаж за окном. Поблуждав по степи, автобус выехал к широкой реке. Божья благодать царила вокруг.