— Есть! Но это тайна, не подлежащая разглашению! — Пискарев прикусил язык, но тут же проболтался: — С ним Христос!
Серпский внимательно посмотрел на шизофреника.
— Разве? Вы уверены, что не Че Гевара?
— Че Гевара и Христос — одно и тот же лицо! Это информация конфиденциальная, — Пискарев подмигнул доктору. — Сегодня Фидель Кастро и Христос-Че Гевара проверяли меня на прочность. Желали выявить религиозно-политические симпатии. Был вынужден прибегнуть к нетрадиционным методам защиты. Надеюсь, что сюда они не проникнут?!
— Не беспокойтесь! Упрячем вас в отдельную палату! А почему они выбрали именно вас?
Пискарев напустил на себя важность.
— Думаю, им не хватало третьего! Бог любит троицу, не мне вам объяснять!
— Да, да, да! Как же я сразу не догадался?! Василий Илларионович, а сейчас в кабинете никого нет из посторонних?
Сумасшедший горько усмехнулся.
— Здесь чисто, но чьи-то голоса продолжают звучать в моей голове. Они обсуждают правовые проблемы.
— И что же они говорят? — спросил доктор, сложив на груди руки. — Вы можете повторить то, что слышите?
— Могу, отчего же нет! О демократии говорят, гниды!
Пискарев закрыл глаза и стал произносить фразы, выуженные из чужой беседы:
— «Демократическая культура, несомненно, ставит во главу угла личную свободу и таким образом оказывает поддержку дополнительным правам и свободам», — а другой ему поддакивает: «Позвольте дополнить сказанное. Демократия — это когда люди управляют людьми во имя людей!»
Серпский выслушал монолог Пискарева. «Надо бы его в отдельную палату поместить. Не стоит здравомыслящему человеку с дураками общаться!» — заключил он. С того дня доктор все больше времени уделял Пискареву — нравились мысли, порхающие в голове свихнувшегося директора музея. Серпский задерживался в его палате и задавал много вопросов.
— Голубчик, а когда вы слышите голоса лучше, днем или…
— После уколов, доктор! Как сделают инъекцию, так и начинается треп. Никакого спасу нет! Надо лекарства сменить, утомился я от посторонней болтовни.
После работы профессор уединился в кабинете. Пытаясь заарканить чужие мысли, он пустил по вене коктейль из психотропных препаратов. В тот самый момент, когда голоса стали более-менее отчетливыми, из висевшего на груди фонендоскопа зазвучала бравурная мелодия. Изумленный Серпский детально изучил прибор, в звукоулавливающей камере которого прятались невидимые музыканты, и обратился к вошедшей без стука медсестре:
— Нет ли у нас магнитофонных записей, на которых мы дискутируем с Василием Илларионовичем Пискаревым?
— Нет, доктор! — ответила женщина.
Серпский нахмурил лицо. Он глядел на нее и думал: «А моя ли это помощница, или это душевнобольная Квашина, вообразившая себя медсестрой?» Сомнения выползали из скрученных пружинками извилин, стекали за ворот и бежали по спине холодными каплями. Пока разум сохранял буквы, Серпский откусил мизинец и стал строчить послание Пискареву: «Здравствуй, дорогой Василий Илларионович, когда ты получишь это письмо, у меня уже не останется пальцев...»
Доктор сунул исписанный листок подозрительной медсестре.
— Передайте Пискареву! Пусть срочно напишет ответ.
Женщина кивнула, развернулась и покинула кабинет.
За окнами бесновалась тополиная вьюга. Ветер поднимал пыль, нырял в дымоходы и насвистывал тоскливую мелодию. Серпский рассматривал окровавленные кисти: «Жаль, больше нечем писать! В голове еще столько мыслей, которыми хочется поделиться! Надо бы обзавестись секретаршей. Желательно — девушкой легкого поведения» — доктор мечтательно закатил глаза. Вспомнилась стройная фигурка проходившей у них лечение Ани Смеховой, ее огромные глаза и пухленькие губы. Не успел он насладиться фантазиями, как вернулась медсестра.
— Вот, — доложила она, — Пискарев презент передал.
Женщина бросила на стол продолговатую коробку, обшитую бурой мешковиной.
— Вскройте гробик! — вырвалось у Серпского.
Медсестра, очень похожая на Квашину, вцепилась в материю зубами и разодрала обшивку. Коробка развалилась. Из нее вывалилась копченая нога с почерневшими ногтями. Она ударилась о паркет, подпрыгнула и спряталась под креслом. Следом выпорхнул листок бумаги. Покувыркавшись в воздухе, он упал на колени Серпского. «Здравствуйте, профессор! Поздравляю Вас с наступлением новой жизни! Высылаю деликатес к праздничному столу. Сам прийти не могу — вторую ногу отправил на больничную кухню. Пискарев».
Серпский представил директора музея, скармливающего себя психам, и захотел совершить неординарный поступок. Резать уши и расплачиваться ими с проститутками давно вышло из моды, да и повторять чужие выходки желания не возникало. «Я сделаю намного интереснее!» — он взял со стола логарифмическую линейку и тяпнул ей по шее.