— Картина должна изображать мгновение, — Теодор обвел внимательным взглядом всех присутствующих перед тем, как продолжить. — Воссоздавать тот образ, который художник хотел бы запечатлеть на века, ведь именно в этом и состоит прелесть застывшего изображения. Его можно рассмотреть в малейших деталях, оно не норовит постоянно ускользнуть от тебя. Истинная красота, которая заключена в одно мгновенье. И задача художника захватить это мгновенье, чтобы передать в нем определенный смысл. Рассказать целую историю или позволить нам беспрерывно созерцать и наслаждаться изображением на полотне. Вот чего нет у художников-магов — созерцания! Наслаждения моментом! Нас всегда стремятся окунуть в какой-то водоворот красок и сменяющихся вихрей узоров. Вокруг нас все беспрерывно движется, как и само время. А растянуть, остановить его может только осознание мгновенья, но и этого лишают нас. Именно поэтому, я все же склонен полагать, что магловские художники неповторимы, — Нотт принялся перечислять, загибая пальцы. — Паоло Веронезе (8), Теодор Жерико (9), Эдгар Дега (10), Гюстав Моро (11)…
— Караваджо (12)… — внезапно вставил свое слово Малфой, переключая все внимание на себя. Он медленно вертел в руке уже третий по счету бокал, наблюдая за тем, как белый нектар стекает по стенкам хрусталя, после чего поднес его к губам и немного пригубил.
Все были немало удивлены его внезапным откровением. Среди нас он слыл самым ярым маглоненавистником. И по большей части это заключалось в том, что он абсолютно ничего не знал об их мире, и как считали наши сокурсники, даже не старался узнать. Конечно, я всегда понимал, что весь негатив, которым фонтанируют чистокровные семьи Англии, обусловлен огромной популяцией маглов, которые в отличие от них самих живут в относительной гармонии с окружающим миром и не вынуждены прятаться где-то на задворках. Чистокровные маги, обладающие огромной властью в небольшом магическом сообществе, по сути, не могут свободно существовать за его пределами и быть теми, кем они на самом деле являются. Планета нам не принадлежит, а принадлежит подавляющему большинству. Наверное, из этой ущемленности и родилась ненависть, а именно — та ее форма, которую пропагандируют при воспитании чистокровных наследников. Нас заставляют впитывать ее еще с молоком приходящей кормилицы (13), и дальше на протяжении всего нашего взросления. С возрастом мы начинали распознавать, где проводится черта влияния наших семей, и начинаются наши собственные мысли. Думаю, что благодаря Хогвартсу слизеринцы осознали, что можно быть немного терпимей. Поэтому, мы могли позволить себе более смелые высказывания только в присутствии узкого круга лиц друзей.
Я вспомнил, как мы с Малфоем напились в это Рождество, лежа на шкуре белого медведя у камина. Ради веселья, мы разлили красное вино по двум увесистым золотым кубкам, которые я получил в награду за первые места в международных соревнованиях по конному спорту. Идея пришла в голову Драко как-то слишком спонтанно, и я как всегда пошел у него на поводу, понимая, что трофеи итак стоят без особой надобности.
На первом этаже играл струнный квартет. Это был самый разгар рождественского вечера, который в этом году устраивала моя мать. Устав от бесконечной череды сменяющихся лиц, мы решили уединиться. Сбежав ото всех, и закрывшись в первой попавшейся комнате, мы оказались среди многочисленных семейных трофеев. Я и Малфой методично напивались (игнорируя неодобрительные взгляды моих покойных родственников на портретах), целовались и разговаривали. И именно в эту волшебную ночь я и узнал о самозабвенной любви Драко к магловскому искусству, которую ему удавалось скрывать на протяжении многих лет. Удивительно, что нечто подобное всегда считалось постыдным в наших семьях.
— Первой картиной, что я увидел, была «Венера с зеркалом» Диего Веласкеса (14), — делился он, лежа на шкуре и подперев голову рукой. — Мне было около пяти лет. Отец тогда впервые отвез меня в магловский Лондон. Я помню, что тот день выдался очень солнечным, а на мне была соломенная шляпка, которая постоянно слетала с головы. Papa (фр. папа) часто ругался на меня, потому что ему приходилось каждый раз бегать и ловить ее. Это надо было видеть! — Драко засмеялся. — И вот, мы проходили по Трафальгарской площади мимо Колонны Нельсона, и еще издалека заметили у здания Национальной галереи огромное изображение этой картины, висящее прямо на стене музея. Конечно, я только намного позже узнал ее название и автора. Но прочно врезалась она мне в память просто, потому что тогда я впервые увидел голую женщину. Не полностью конечно, только ее обнаженную спину, но, поверь - это произвело на меня не меньшее впечатление. Мне внезапно стало так стыдно, словно я подсматривал за ней в замочную скважину комнаты. И в голове тогда совсем не укладывалось, почему она голая висит на площади? Неужели ей ни капельки не стыдно? А потом мне papa (фр. папа) объяснил, что эта картина совсем не такая, как в нашем мире. «Лишенное магии изображение навсегда останется неподвижным», — тогда я не смог осознать этого. Ну, знаешь…переварить это в своей детской головке. Это казалось мне каким-то не правильным. Словно передо мной была пустая оболочка. «Бессмысленная пошлая картинка», — так назвал ее мой отец.
В ту ночь он впервые был со мной таким откровенным. Драко со всей страстью, присущей ему, рассказывал мне, чем был по-настоящему увлечен в своей недолгой жизни. Кто бы мог подумать, что именно это заставляло бы его говорить без умолку, словно последний раз в жизни. Он делился со мной информацией о разнообразных стилях в живописи и их отличии друг от друга. Он упоминал, что маглы любят подделывать картины своих великих художников, чтобы нажиться на их известности. Рассказывал, как впервые побывал в Лувре, когда путешествовал с семьей по Франции. И что для этого пришлось солгать им о том, что весь день собирается провести со своим французским приятелем, с которым вел переписку уже несколько лет. В какой-то мере в его вынужденном обмане была доля правды, он действительно встретился с тем французом, хоть всего и на несколько часов.
Его любимым художником был Микеланджело Меризи да Караваджо, личность которого была столь же неординарна, как и его работы. По словам Драко его привлекали образы падших людей, которые были неотъемлемой частью картин художника. Ранние из них были полны скрытого эротизма, который выражались в жестах, взгляде и даже в атрибутах. И при виде на не идеализированные изображения на неизменно темном фоне создавалось ощущение некого таинства с эффектом присутствия. Словно все герои его картин были самыми обыкновенными людьми, далекими от совершенства, что он неоднократно подчеркивал с помощью различных мелочей. Конечно, по мнению Малфоя это было связано, прежде всего, с тем, что в большинстве случаев натурщиками выступали исключительно завсегдатаи увеселительных заведений и куртизанки.
В самом Драко было что-то вроде бессознательного стремления к распутному образу жизни. К изнанке нашего благовоспитанного высшего общества, где верные супруги спят в разных комнатах и ложатся на одно ложе только когда желают зачать будущего наследника, выполняя обязательства перед древним родом. Драко, как и любой другой из этих самых наследников рос в атмосфере полной изоляции от современных свободных нравов окружения. Но все поменялось после того, как мы пошли в школу. Соблазнится долгожданной свободой, удалось всем нам. А склонить друг друга ко всяким непотребным вещам было довольно легко. Юношеское любопытство и желание экспериментов затуманивало голос разума, особенно когда ты находишь человека, полностью разделяющего твои взгляды. Мы оба радостно шагнули, расправив руки прямо в бескрайнюю пропасть, получая в долгом полете несравнимое удовольствие.
Ему очень нравились ранние работы Караваджо с изображениями женоподобных черноволосых юношей с темными глазами, облаченных в ниспадающие одежды, из-под которых виднелась молочная кожа. После этого признания я был немного обескуражен, мысленно сравнивая себя с ними. Вероятно, Малфоя вполне осознанно привлекают исключительно молодые люди этого типажа, в который я, как ни странно, идеально вписываюсь. В тот раз мне хотелось смутить его своим предположением, но видя его горящие глаза перед собой, я просто не смог прервать этот длинный и пылкий монолог. Мне оставалось лишь молча вслушиваться в каждое слово, позволяя его глубокому голосу обволакивать меня, даря ощущение спокойствия и простого человеческого счастья. А потом мы занялись любовью. И он отдавался мне с таким сладострастным отчаянием и вожделением, словно желал полностью поглотить саму мою душу, которая итак уже давно принадлежала ему. И на рассвете, засыпая в объятьях, друг друга, мы ощущали себя частью одного целого, от которого мы были неотделимы. Но на рассвете нам все же пришлось расстаться.