Таковы были, в общих чертах, итоги моих впечатлений от поездки в Москву осенью 1970 года.
Встречи, разговоры и письма перед поездкой на Собор
В течение зимы 1970–1971 гг. я находился у себя в Брюсселе, и ко мне продолжали приходить сведения о подготовке Собора и о предстоящих выборах Патриарха. Эти новости, за которыми я продолжал с интересом следить, я черпал отчасти из рассказов владык, приезжавших из Москвы в Брюссель, отчасти – из писем близких мне людей и друзей.
В начале февраля в Брюссель приезжал архиепископ Минский Антоний, и от него мы узнали, что заседания Предсоборной Комиссии происходят в Москве под председательством митрополита Пимена и что на них высказываются различные мнения о процедуре выбора Патриарха. «Но ничего определенного еще не решено», – говорил архиепископ Антоний. С его слов, одни были сторонниками выборов по примеру Собора 1917 г., то есть по жребию из трех кандидатов, выбранных тайным голосованием, а другие – за выборы по большинству голосов, тайным или открытым голосованием (и последние, видимо, составляли большинство).
А меня интересовала личность самого архиепископа Антония. Я все искал «аутсайдера», помимо двух официальных кандидатов, и скажу откровенно, что владыка Антоний произвел на меня в этот приезд еще лучшее впечатление. Я с ним был знаком давно, еще по Упеале, где мы познакомились в 1968 г., на IV Ассамблее Всемирного Совета Церквей. Мы были соседями по комнатам и имели возможность много говорить друг с другом. Он был культурный, тонкий, начитанный (у него была библиотека в 7000 томов), мягкий и вместе с тем, наблюдательный и рассудительный человек. А главное, что в нем не чувствовалось ничего «советского», а только русское, московское. Но насколько все эти качества и достоинства были подходящими для данного момента в истории Русской Церкви и для Патриаршества? Насколько он был для этого стойким и сильным человеком? И насколько он был желателен для остальных?
Сам он мне в Упсале так определял свою линию и взгляды: «…Я очень люблю и ценю владыку Ермогена, но он утопист. Он пишет свои записки Подгорному, Косыгину, Куроедову, доказывает, что по отношению к Церкви нарушается конституция и советские законы о культах. Но он не хочет понять, что если не произойдет общего и резкого изменения режима в СССР (а на это рассчитывать трудно), никакого существенного улучшения положения Церкви быть не может. Наши правители сами прекрасно понимают, что они нарушают законы, но менять своего отношения к Церкви не намерены. Писания архиепископа Ермогена их только раздражают, а Церкви никакой пользы не приносят, только наоборот. Лично я действую иначе! Стараюсь ладить с местными уполномоченными, без крайней необходимости не жалуюсь на них в Москву, в Совет по делам религии. Ведь от этого больше вреда, чем пользы, надо по мелочам и постепенно, на местах, добиваться мелких уступок, которые бывают важнее “громких заявлений и жалоб”… Так я действую, и поверьте, что именно так мне удалось за последние годы открыть пять приходов».
Против такого рассуждения владыки Антония было трудно возражать, но в Москве мои знакомые отзывались о владыке Антонии Минском, как о человеке слабом, неустойчивом, дрожащим перед уполномоченными, и, в частности, о. Всеволод Шпиллер добавлял: «При всех его больших душевных качествах, культуре и как бы “несоветскости”, у него есть один недостаток – он отчаянный карьерист!» Отец Всеволод говорил это с большой горечью, так как сам был долгие годы в дружбе с владыкой Антонием и всячески его восхвалял, говорил о нем как об украшении Русской Церкви.
Позднее я сам стал замечать у владыки Антония, несмотря на всю открытость его к Западу и культурность, некоторое непонимание проблем Православия в Европе. Так, для него наши парижские богословы, например Николай Лосский или Успенский, были только «фанатики-эрудиты», как он выразился во время рассказа о своей заграничной поездке в одном частном доме в Москве. Это его выражение меня, помню, покоробило. И по отношению к нашей Православной Бельгийской Миссии архиепископ Антоний проявил большое непонимание и явное несочувствие (это я понял позднее), но винить его в этом нельзя, он был все же «несвободным» человеком. Но тогда, после его посещения Брюсселя, я склонен был считать его лучшим кандидатом в Патриархи, его личность была для меня значительнее, чем личность Никодима и даже Пимена. Он был человеком «несвободным», но своим, с ним можно было легко говорить, привлекала его душевная мягкость и большая культура. Хочу добавить к его характеристике, что он был монархистом по чувствам, благоговейно относящимся к памяти Императора Николая II («Государя», как он выражался). В личности владыки Антония чувствовалась большая раздвоенность, если не сказать «приспособленчество». Он примирился с фактом существования советского строя, не помышлял о какой-либо борьбе с ним и склонен был ради блага Церкви идти на многое, но не на все (в отличие от других!).