— Но ведь удавалось вылечить!
— Погасить! Такое случалось у тебя! С молодыми пациентами. Им давался еще один шанс, последний. Всели выдержали? Ведь вон какая очередь на лечение здесь! А выздоравливают немногие.
— Я только врач. И мои возможности не безграничны, — вздохнул Бронников и добавил: — Мы все надеемся на чудо, верим, что оно случится и в этот раз, и с этим человеком. А разве ты не жалеешь своих клиентов, не просишь о воскрешении кого-нибудь, хотя бы для той, что любил? Ведь она и сегодня живет в твоем сердце и памяти, ты и нынче, хотя стал безжалостным циником, мечтаешь о встрече с ней, пусть в следующей жизни, и надеешься на свое счастье. Вот так и я верю, что пощадит судьба и этого больного, и следующего. Я тоже живу своей мечтой. Обо всех, кто обратился ко мне в последней надежде. Потому дорожу каждым успехом как подарком.
— Юрий Гаврилович! В мужском корпусе новый больной кипеш устроил, из подследственных! Харитошку за жабры взял! На водку хочет расколоть! Грозится, козел! Укол ему впороли, чтоб успокоился гнус, а он на него не подействовал! — просунул голову в кабинет санитар Федя.
— Значит, этот новый — заядлый чифирист! — подскочил Бронников, нажав кнопку вызова санитаров. Сам поспешил во второй корпус. Следом за ним поторопился Петрович.
В палате, где содержались подследственные, доставленные в больницу из милиции под охраной двоих сотрудников, гудела, материлась, грозила, махалась драка. Кто кому вламывал, за что избивали, понять было трудно. Лица всех искажены злобой, кулаки сжаты в гири. Они бьют без промаха и жалости.
— Я тебя самого натяну, козел! Родная не узнает ублюдка своего!
— Мент проклятый! Шкуру сдерну с падлы!
— Опусти хвост, легавый хрен! Шею сверну!
— Тихо! Прекратить всем! Успокоиться! — перекрыл всех голос Бронникова. Санитары волокли шланг на случай, если дерущихся придется разливать водой. Голос главврача был услышан, но драка не прекратилась. Подследственные наехали на милицейскую охрану и отрывались на ней по полной программе.
Тугая струя холодной воды ударила внезапно. Она хлестала по головам, лицам, спинам, валила на пол.
— Ложись! — командовали санитары. И вскоре драка была погашена. Из палаты вывели зачинщика, бородатого коренастого мужика по кличке Шмель.
— И не надоело тебе жить за решеткой? Сколько помню, ты ко мне в пятый раз попадаешь. Все озоруешь? Уже старым стал, а никак не поймешь, что жизнь небесконечна. Когда образумишься? — не выдержал главврач.
— А я ништяк! Никого не щекотал! То ваш клистоправ загоношился. Его как кента, как мужика попросили сгонять за пузырем первача иль водяры. Он, козел, на хер послал! И это меня — Шмеля! Ну, получил по соплям, чтоб врубался, с кем базар! Так этот пидер дергаться стал! Врубили покруче, чтоб дошло, так он развонялся на всю психушку, будто его тут на перо взяли, мудака. Вот и заварилась бодяга из-за сопляка! Ему не к лицу шестерить на нас! Пусть сначала заимеет то мурло, прохвост вонючий. В другой раз «маслиной» пасть ему заткну! — пообещал Шмель, дрожа от ярости.
— А он не обязан тебе за водкой бегать. Если выполнил бы твою просьбу, завтра я его уволил бы с работы! Ты о том знаешь! — напомнил Бронников.
— Помню! Да кто об этом бы узнал? Ведь меня через месяц снова на зону увезут. А я даже в кабаке ни разу не отметился. Не повезло! Ну полная непруха! Засветились на мелочи, тут менты навалились! И накрыли!
— Статья серьезная? — спросил Бронников.
— На пятак. Но с учетом прежних судимостей накрутят больше. Это как угол обоссать.
— Эх, Шмель! А в деревне старая мать все никак не дождется тебя. Ты хоть виделся с ней?
— Нет, не успел, — вздохнул мужик.
— А я недавно видел ее. Наша дача неподалеку. Корову мать отгоняла в стадо. Жалко было смотреть на женщину. Совсем состарилась, поседела. Никто о ней не вспомнил и не позаботился. Все лето в саду и в огороде одна. Придет ее час, а рядом никого, одна смерть. Ни проводить, ни помянуть некому, — умолк Юрий Гаврилович.
— Я и сам так сдохну где-нибудь в зоне. Хорошо, если на нарах. А то выкинут за барак, к волкам на зубы. Ладно б мертвого, а то и подыхающего могут, чтоб ускорили. И тоже один… Без гроба и креста, хуже собаки, — скульнул мужик.