Джагсир уперся руками в колени и с трудом встал на ноги. Лицо его, омраченное этими вроде бы не идущими к делу мыслями, стало еще печальнее. Подобным мыслям и раньше случалось посещать его, но никогда еще не раздумывал он так пространно о жителях своего квартала, обитавших в собачьих конурах.
Он побрел прочь. Потом оглянулся — и тут только увидел новые ворота Кхемы Чхатти, ворота, крепко пригнанные к трем железным стойкам. Высокий свод их был празднично расписан — павы, голуби, лианы, цветы, И белые, словно бы серебряные створы... При свете звезд Джагсир отчетливо видел все это. Затем взгляд его снова обежал лачуги квартала. В сравнении с пышными воротами они выглядели еще более жалкими и мрачными, словно мархи, сложенные из необожженного кирпича...
Опустив голову, Джагсир снова двинулся в путь. Холод пробирал до костей, коченели ноги. Чтобы прикрыть их от ветра, Джагсир спустил одеяло чуть ли не до самых лодыжек. Стало чуть теплее. До лачуги Раунаки оставалось каких-нибудь полсотни шагов, но он никак не мог одолеть их.
Однако вот и проулок, а там — неплотно прикрытая дверь Раунаки и пробивающийся сквозь щель свет. Джагсир приободрился, даже ноги как будто согрелись, шаг стал тверже.
Миновало уже два года, как из этого дома ушла Санто. С тех пор Раунаки стал еще милее Джагсиру. Санто прожила с мужем пятнадцать лет — мирно, тихо, спокойно и вдруг сбежала с каким-то проходимцем. Люди не понимали, что произошло, как могла она оставить такого человека, как Раунаки. Пятнадцать лет он был для Санто преданным мужем, пятнадцать лет верой и правдой служил ей. Воля жены была для него законом — покрепче полицейской власти. Обычно по утрам он, вооружась коромыслом, разносил по домам воду, а к полудню, натаскав топлива, усаживался перед печью и принимался шуровать в ее жерле. При этом он шутил с ребятишками, которых родители присылали поджарить зерно, зубоскалил с девушками. Пятнадцать лет чрево Санто оставалось бесплодным. Хлебцами, напеченными ею, чтобы умилостивить всевышнего, вымолить у него ребенка, можно было бы, верно, забить глубокий колодец. Но всевышний не услышал ее молений. Она, как и Раунаки, подманивала чужих детей, шутила и играла с ними. Случалось, что кто-нибудь из ребятишек говорил:
— Тетя, сегодня у нас мало зерна. Матушка велела передать — ту горсть, что полагается тебе за поджаривание, отдадим завтра...
— Дать еще? — спрашивала Санто и зачерпывала горсть зерна из собственных запасов. — Но тогда ты должен стать моим сынком. Согласен?
Малыш улыбался, говорил, что согласен, и женщина расцветала, и долго еще суровое лицо ее горело отсветом мимолетной радости.
Почему же Санто, такая вот Санто, покинула Раунаки? Кто поймет, кто разгадает глубокую тайну запутанной жизни?
Во дворе возле печи Джагсир увидел Раунаки. Кутаясь в небольшое одеяло, выпростав из-под него руки и зажав в зубах мундштук от хукки, он, по всей видимости, сидя заснул. Во всяком случае, веки у него были опущены. Лица не было видно — его прикрывали руки: одной он придерживал у рта мундштук, другой — матерчатый фильтр.
— Ох уж этот беззаботник-водонос! — с усмешкой, как бы про себя, проговорил Джагсир. — Загордился кот — от печи нейдет!
Раунаки, словно и не спал, тотчас навострил уши.
— А-а, Джагсиа! — он вынул изо рта мундштук хукки и осклабился. — Тебя, видно, семейные заботы одолели? Где ты пропадал все эти дни?