Раунаки выбил из хукки огонь, разыскал в золе черепок и заложил в мундштук, который затем прислонил к цепочке от висевшей поблизости сковороды.
— Садись-ка сюда, тут тепло, — сказал Раунаки, указывая на место справа от себя.
Джагсир подсел к печи, упер локти в колени.
— Приходит, видно, время нам с тобой расстаться, — печально, с тяжким вздохом сказал он.
— С чего это ты? О чем говоришь? — спросил Раунаки то ли удивленно, то ли грустно. И тут же его крысиные усики ощерились в усмешке, — Тебе, дуралею, вздумалось, верно, завязать свадебный шнурок[16]? Все бредишь...
Приятели рассмеялись. И тут же словно устыдились этого смеха: на лицах обоих застыло смущение.
— Так в чем же дело? Слабость, что ли, нашла? — уже серьезно спросил Раунаки.
— Да уж два дня, как валяюсь в постели, а ты и носа не кажешь. Ждал я, ждал да и решил: надо идти. Друг не уважил — не посмотрю на то, сам пойду по другову душу.
— Что ты! Что ты! — воскликнул Раунаки, стыдливо поеживаясь. — Ей-богу, я ничего не знал! Клянусь коровой! Иначе разве бы я не пришел?
Потом заглянул в лицо Джагсиру и важно спросил:
— А лечебные травки-отравки пьешь?
— На что их пить? Само пройдет.
— Эх ты, дурачок из породы умных! —добродушно выругал его Раунаки. — Зачем бесу жить даешь? Ладно, сейчас все устроим. Я ведь, брат, не знал ничего, клянусь молодостью, не знал! Не то притащил бы тебе настоящие пилюли, самим лекарем изготовленные! От них не только лихорадка, даже лихорадкин папаша окочурится.
Джагсир глянул на лицо приятеля, освещенное багровым отсветом затухающих углей, и невольно фыркнул. Тоже ведь скажет: «Клянусь молодостью»! Но потом вдруг посуровел. Неожиданно для себя он по-другому увидел Раунаки, словно встретил его после пятнадцатилетней разлуки: у наружных уголков глаз — густое плетение мелких морщин, от крыльев носа к углам губ пролегли две глубокие борозды, делая его и без того продолговатое лицо похожим на длинный огурец, складки на лбу превратились в бесчисленные рытвины, бородка наполовину вылезла и поседела, все лицо казалось изжеванным, смазанным. Один только нос, здоровенный нос Раунаки, остался прежним и напоминал большую водосточную трубу, прилаженную к крыше кухоньки.
Раунаки поднялся и пошел в лачугу; Джагсир бросил взгляд на его тщедушное тело, на кривые высохшие ноги и горько вздохнул: «Человеку дал творец десяток тел. Человек изжил одно, а девять — где?»
Через мгновение Раунаки вернулся — в одной руке он нес серебряную кружку с водой, в другой были зажаты две маленькие коричневые пилюли.
— На, глотай! — приказал он, подавая Джагсиру пилюли. — А то тренькаешь тут, как коровий колокольчик!
Пока Джагсир ощупывал пилюли и пытался разглядеть их слезящимися от простуды глазами, Раунаки проверил, согрелась ли вода — попросту сунул в нее палец, — и протянул кружку товарищу.
— Обе проглотить? — спросил Джагсир.
— Обе.
Джагсир положил в рот пилюли, запил водой и, взяв немного золы, принялся чистить кружку.
— Ты что это, друг? Брось сейчас же! — Раунаки сердито отобрал у него кружку. — Так чудят только люди из больших домов. Это у них такой обычай — звать другом, а почитать врагом!
И сам принялся чистить кружку.
Слова Раунаки затронули в душе Джагсира какую-то давно натянутую струну, он почувствовал, что еще больше полюбил друга. В молодости он не расставался с Гебой и Гхилой, вместе они пили вино, вместе ели, но никогда ни один из них не решился бы вычистить чашку, из которой пил Джагсир.
Раунаки почистил кружку и лучинкой, отщепленной от полена, стал ворошить горячие угли. Из топки посыпались искры, вспыхивали какие-то щепочки, травинки, и отблески этих маленьких огоньков светлячками плясали в покрасневших глазах Раунаки. Некоторое время он молчал, потом как-то глухо заговорил:
— Знаешь, Джагсиа... Иногда такое чувство — убежать бы куда-нибудь...
— Куда? В ад? — усмехнулся тот.
— Ты вот смеешься, а я... Клянусь коровой... Я все вспоминаю своего тестя...
Джагсир поднял глаза на Раунаки. Даже сейчас, в полутьме, озаренной лишь искрами, рассыпавшимися из разворошенных углей, можно было видеть густую сеть морщин вокруг глаз, дрожь крысиных усиков... Джагсир понял, о чем хочет говорить друг, и улыбка сползла с его лица. Потупившись, он тоже начал ковырять в углях щепкой.
— Джагсиа, — продолжал Раунаки натужно, будто надрывался в громком крике. — Скажи, для чего человеку всю жизнь ломать горб? У меня вот ни сына, ни дочери, случись хоть нынче помереть — никто обо мне и не вспомнит, никто сиротских слез не прольет. Вот так на закате мотыльки умирают — сотнями сыплются на землю. Мы ведь мотыльки... Мало кто из нас живет по-человечески. Только сегодня мне не хочется умирать. И кто знает, что за вселенскую забаву придумал этот житель голубой крыши?
16
Шнурок из крашеных ниток или козьей шерсти с привязанными к нему раковинами и железным кольцом; таким шнурком связывают руки жениха и невесты во время свадебного обряда.