В конце деревни Джагсир повстречал Никку — тот тоже шел в поле.
— Ого, что это ты так чинно шествуешь, словно жених, умащенный благовониями? — насмешливо спросил цирюльник.
— Лихорадка затрепала, — не желая поддерживать шутку, коротко ответил Джагсир.
— Э-э!.. — Никка тоже посерьезнел. — То-то я все думаю, куда он запропал?
Джагсир молчал и, опустив голову, медленно брел по дороге.
С последнего сева в месяце сауни между ним и цирюльником снова пробежала черная кошка, и они уже не вели прежних задушевных бесед. Человек слабый, не имеющий своего мнения, Никка обычно принимал на веру чужие слова. Так случилось и в этот раз.
Как-то во время сева цирюльник отправился в поле, а Джагсир пришел к Бхани поиграть с ребятишками. Как раз в эти дни у них гостил двоюродный брат Никки, сын тетки. Джагсир не застал его — гость ушел повидаться к кому-то в деревне. Потом он явился. Джагсиру случалось раньше его видеть, но знакомы они не были, поэтому он молча встал и ушел. Когда же вечером явился Никка, гость начал ему выговаривать:
— Послушай, братец, это скверное дело! Не годится так вот запросто пускать в дом низкорожденного. Ну, был бы он хоть свойственник или близкий сосед — тогда уж куда ни шло. Но так! Как говорится — что верблюду буйволенок?
Никку этот разговор страшно уязвил. В течение пятнадцати лет не думал он о подобных вещах - отчасти под влиянием Бхани, отчасти обезоруженный достойным поведением Джагсира, а где-то — ради собственной выгоды. Если бы такая мысль явилась ему раньше, он бы уж как-нибудь устроил, чтобы Джагсир перестал у них бывать. Да, по правде сказать, он и приходил-то нечасто. Поэтому раньше и думать было не о чем. Но раз двоюродному брату что-то не понравилось, Никка решил любыми путями отделаться от Джагсира.
Тот сообразил, откуда дует ветер, и теперь заглядывал к цирюльнику раза два в месяц — не чаще.
Бхани все еще ни о чем не знала: Никка даже не заикнулся ей о разговоре с родичем. Однажды она с укором заметила Джагсиру:
— Что это ты пропал? Ну конечно, вся жизнь впереди, и ты захотел освободиться от края моей одежды! Бежать хочешь, через реку переправиться? Смотри не утони!
— К чему теперь бежать, Бхани? — с улыбкой отвечал Джагсир. — Жизни-то осталось — всего ничего. Занят я был очень, потому и не приходил.
Бхани, конечно, лукавила: уж она-то знала, как верен ей Джагсир, с какой преданностью готов он защищать ее от всяческих бед, что бы с ним самим потом ни было. Иногда Бхани казалось, что она в неоплатном долгу перед Джагсиром, что не сумела она воздать ему полной мерой за все его жертвы. Когда ее одолевали подобные мысли, она старалась найти предлог, чтобы заставить Джагсира поднять на нее глаза.
— Посмотри, Джагсиа, мой гвоздик[19]... он что-то слабо держится. Как бы мне его не потерять, — сказала она в один из таких моментов, приближая к Джагсиру свое лицо.
Джагсир посмотрел на серьгу в ее носу, и взгляд Бхани поведал о тайном ее умысле... Сокровенная усмешка выдала эту тайну. Один лишь миг смотрел он в лицо Бхани, и снова глаза его опустились. «Долго ли можно глядеть на солнце?» — подумал он, а ей сказал:
— Ничего, еще держится. Пока не прошло твое время носить гвоздик, он не потеряется.
— Ты нынче мудрым стал, Джагсиа, — насмешливо заметила Бхани.
— Жить возле тебя и не быть мудрым... Тебе самой стало бы стыдно.
Дрожь прошла по телу Бхани. Такие слова, такую нежность, идущую от самого стержня души, ей удавалось выжать из него раз, может быть, два раза в год... В такие минуты она словно бы омывалась водой Ганга, и каждая пора ее благоухала, и многие дни спустя она чувствовала себя чистой, светлой и пьянела от ощущения этой чистоты... Проходили недели и месяцы, она снова терзалась, тщетно пытаясь заставить Джагсира поднять глаза, потом ей это надоедало; подыскав подходящий повод, она надувала губки и говорила:
— Дурачок ты, дурачок! Откуда тебе знать, когда лягушки воду пьют?
Но что мог поделать Джагсир? Долго ли можно глядеть на солнце? А Бхани для него всегда была солнцем, сияющим над его застывшим миром. Жар этого солнца пронизывал его насквозь, разогревал захолодевшую кровь, не давал окаменеть. Жар этот заставлял зеленеть все вокруг, подчас превращал зелень в золото или расцвечивал красками, подобными цветам сархона, хлопчатника, гороха, карира и акации. Это был его мир, в котором стоило жить. Солнце свое он мог орошать водой, мог склонять перед ним голову на рассвете и лишь иногда — не часто, нет, не часто! — решался слить сияние своих глаз, в которых играли все яркие краски его души и бурая темень земли, с ее нестерпимым сиянием. Но как вместить лучезарность солнца в свои два глаза-светлячка? Этого он не знал и, верно, никогда не узнает...