Дважды обойдя поле, Джагсир опять очутился около ямы, снова заглянул в ее пустую могильную глубь, и вдруг ему показалось, что там, в черноте, что-то белеет. Он спустился в яму и на дне ее обнаружил выбеленный кирпич от поминального столбика отца. Некоторое время он стоял, рассматривая этот кирпич, наконец, выбрался из ямы и принялся внимательно оглядывать вокруг себя землю. Да, вон там, у межи, валяется еще несколько кирпичей. Джагсир собрал их в кучу, присел рядом, не отрывая глаз от своей находки. Неожиданно он почувствовал словно бы толчок в сердце. Там, внутри, что-то переливалось — снова и снова... Потом он снял тюрбан, расстелил его, в один конец сложил кирпичи, увязал другим концом, поднял себе на голову, спустил пониже прикрывавшее плечи небольшое одеяло и отправился домой.
До деревни оставалось пройти поля три или четыре, когда Джагсир столкнулся с бежавшим навстречу водоносом. Тот уставился на Джагсира и замер как вкопанный шагах в десяти от него, словно увидел демона или еще какую нечисть. И верно, жутью веяло от этой фигуры, завернутой в приспущенное до колен одеяло, с грузом кирпичей на голове... По крайней мере, водонос почел за лучшее скатиться с дорожной насыпи на вспаханное поле; оттуда он продолжал опасливо всматриваться в Джагсира, видимо ожидая от него чего-то недоброго. А Джагсир все шел и шел вперед. Перепуганного водоноса он, кажется, не приметил.
Джагсир толкнул калитку — она была не заперта, Нанди лишь прикрыла ее. Кирпичи он свалил в углу двора и присел возле них на корточки. Долго не мог встать — ноги были словно чужие. Так и сидел, обхватив голову руками, время от времени поглядывая на кирпичи. Пересчитал их — всего оказалось одиннадцать штук.
Наконец Джагсир поднялся и взглянул на свою лачугу. Сквозь щели между досками, из которых была сколочена дверь, пробивался свет — в лачуге горел огонь. Потом послышался голос Нанди. «О, Рам! О, Рам!» — вздыхала она. И тотчас губы Джагсира сами собой искривились в усмешке — пустой, как яма у корней тахли...
Джагсир сбросил с плеч одеяло, положил его возле чауки[22], захватил большой таз и вышел в проулок. Там он набрал в таз глины. Затем налил в нее воды, размесил и в западном углу двора сложил из кирпичей поминальный столб — такой же, какой прежде стоял под тахли. Пока он укладывал кирпичи, ему вдруг вспомнилось — а где же отцовский пепел? Но мысль эта только скользнула краем и тут же ушла.
Наконец мархи был готов, и Джагсир отправился спать. Тихонько подняв щеколду, вошел в лачугу. Светильник еще не погас. Нанди, с головой укрывшись одеялом, продолжала бормотать свое: «О Рам!» — но душивший ее кашель то и дело прерывал эти возгласы. Джагсир, словно вор, прокрался к своему ложу и повалился на него, даже не подстелив ничего на сетку, только завернулся в стянутое с веревки старое одеяло.
До поздней ночи пролежал он неподвижно, глядя в потолок. Иногда в голове молнией мелькала мысль: «Да что же это делается?» — и тут же исчезала, словно линия, проведенная на поверхности воды. Никогда еще в мозгу его не было такой мешанины. Усталые глаза лопались от боли, он все пытался закрыть их, но веки вновь поднимались.
— О, Рам!
Возгласы Нанди доносились до него, будто из колодца. Но вот она заговорила:
— ...Сегодня он куда-то сбежал. Кто знает, что с ним творится? Ходит, бродит: как потерянный. О, Рам! Только ты...
Но душа Джагсира оставалась немой. Не родилось в ней ответного движения. Весь он омертвел, словно высохшее дерево. А глаза превратились в камни.
Только лишь тогда, когда загорланили предрассветные петухи, взор его застлала тьма. Нет, глаза продолжали оставаться открытыми, просто он перестал видеть. А тело, казалось, готово было смешаться с землей. Один бог знает, когда он забылся. А проснулся уже знойным днем. Нанди, опираясь о клюку, стояла над ним и бормотала:
— Кто знает, когда он вернулся? Когда заснул?.. Где ты был? Сначала сказал бы, а потом и ступай куда хочешь... Знать бы тебе, как у матери сердце болит... Сердце матери — оно всегда при ней... Только сынкам и дочкам невдомек...
Не переставая бормотать, Нанди вышла из лачуги. Тогда Джагсир встал и, не сказав ей ни слова, опять ушел.
Из лачуги Джагсира Дхарам Сингх пошел прямо в поле, расспросил обо всем рабочих, обрубавших ветки тахли. Те сказали, что Бханта продал дерево базарным барышникам. Толковать больше было не о чем, и Дхарам Сингх отправился домой. Шел и думал, что делать дальше. Дома, захватив большую связку пеньки, он ушел под навес пристройки. Дханно велела младшей дочке отнести ему поесть. При появлении девочки Дхарам Сингх вздрогнул: близилось тяжелое объяснение с семьей. Но тут же пересилил себя и с усмешкой спросил малышку Бхилли: