То, что Дханно дозналась о семистах рупиях, да еще с такой глумливой насмешкой толковала о его славе, будто теркой ободрало душу Дхарама Сингха. Ему бы заорать во всю глотку: «Пошла вон, собака! На куски тебя разорву!» Но что-то и в самом деле застряло в горле. Рвущаяся изнутри боль острыми иглами пронзила тело, а уста все были немы.
— Пошли, матушка. Коли он так с нами обходится, у нас другого пути нет, — сказал стоявший позади Бханта. — До этого дня мы его почитали, но раз он сам не хочет о нас думать, чужой он нам.
Дхарам Сингх и не заметил, что Дханно пришла с сыном. Когда он услышал голос Бханты, душевная боль стала почти нестерпимой. И все же слова не шли с языка.
— Да если бы свой был, разве бы он такое сделал? — подхватила Дханно. — А что он еще натворит? Больше мы не можем находиться под защитой этого дьявола, который хочет из собственного дома погребальный костер устроить!
И поскольку муж ничего не отвечал, она с угрозой заявила:
— Хватит прикидываться смирной коровой! Прочисть уши да слушай: раз ты с нами так поступаешь, изволь выделить землю моим сыновьям и мне. Остальные четыре гхумана, что приходятся на твою душу, хоть завтра просаживай, плакать не станем. А сам ступай к тому бездетному — вместе харч готовьте, вместе и жрите. Заодно он приохотит тебя к опиуму, вину и другим пакостям. Парочка выйдет на загляденье — лебеди, да и только!
Дхарам Сингх знал, что рано или поздно это произойдет, но он и представить себе не мог, чтобы Дханно произнесла свой приговор так беспощадно. Откуда у нее взялись такие мерзкие, язвительные слова? Хотя в последние годы между ним и женой не было лада, Дхарам Сингх благодаря своему умению сносить любой напор кое-как сохранял в доме мир. Теперь же, видно, всему конец...
И сразу же голову словно обручем стянуло, горло перехватило, потемнело в глазах... Дхарам Сингх не знал, долго ли еще осыпала его бранью Дханно, не заметил, когда жена и сын ушли. Очнулся он лишь перед рассветом. Под навесом царила зимняя стужа — холод пробрался под выношенное одеяло, сковал колени. Дхарам Сингх выпростал из-под одеяла лицо и сквозь камышины, завесой спускавшиеся с крыши, увидел две ярко сиявшие звезды. Долго смотрел он на эти звезды, и ему начало казаться, что вовсе это не звезды, а плоды ритха. Потом он вдруг почувствовал какое-то жжение в спине. Он сел на кровати, но жгучая боль все усиливалась. Тогда он встал, завернулся в одеяло, сунул ноги в туфли и вышел из-под навеса. Окоченевшие колени не гнулись, но уже почти не болели, не то что спина. С трудом переставляя ноги, миновал он водоем и пересек двор.
Ночь безмолвствовала. За все полвека своей жизни не знал Дхарам Сингх столь густой тишины. В ней ощущалась какая-то особая печаль. Эта печаль разливалась в груди, словно стужа месяца пох, мертвила тело. У Дхарама Сингха даже дыхание занялось. У выхода в проулок он на миг задержался, поднял голову и беглым взглядом окинул домишки, так похожие на норы. Потом опустил глаза и побрел к базару.
Где бы ни появился Джагсир после смерти матери, повсюду его встречали соболезнованиями, все удивлялись терпению, с каким Нанди переносила свои недуги, хвалили покойницу за теплоту и сердечную мягкость. Кое-кто, говоря хорошее о матери, не поскупился и на похвалы сыну. Джагсира эти похвалы приводили в такое смущение, что дня два-три после этого он глаз никуда не казал.
Все тринадцать суток, пока длился саттхар по Нанди, Раунаки провел в доме Джагсира, вместе с ним прислуживал людям, пришедшим посидеть на соломе, оплакать покойную. А потом он что-то занемог, один день даже провалялся в постели. На другой день он все поджидал Джагсира — должен же тот проведать друга! Но Джагсир не появлялся, и вечером Раунаки пошел к нему сам.
— Как дела? Здоров ли?
— А-а, Раунака! — обрадовался Джагсир. — Да я здоров, только из дома выходить неохота.
— Бывает и так, — тоном мудреца изрек Раунаки. — Где огурец до времени оторвался, там и вода из плети потечет. Так и человек... Ты, умная голова, пораскинь мозгами: нет ее — и все тут. Такова была ее воля, так она решила.
Джагсир не возразил ни словом. Оба немного помолчали. Раунаки показалось, что друг его приуныл. Тогда, погладив пальцами свои крысиные усики, он предложил:
— Может, чего поешь?
— Нет, не хочу...
— Дурачок! — Раунаки прикрикнул на друга, словно на маленького, даже щелкнул его по лбу. Потом назидательно сказал: — Тело состоит из пищи. Если оно погибнет, его уже не вернешь. Пока жив, ни от чего не отказывайся, Джагсиа... Погоди, я принесу хлебцев. Сейчас сбегаю, испеку для себя и для тебя парочку.