— Вспоминаю. — На миг он запнулся и вдруг затараторил взахлеб, так быстро, что Джагсир еле поспевал за смыслом его речи: — Зачем ворошить память о Санто, Джагсиа? Убила она меня! Из жизни выкинула... Уничтожила... И соломинки в душе не оставила, беспутница! Огнем спалила меня разлука, Джагсиа! К чему мне теперь жить?
Джагсир, ожидавший, что Раунаки, по своему обыкновению, обратит разговор о Санто в шутку, почувствовал себя так, будто ткнул иглой в нарыв, назревший в душе друга. Он приподнялся, пристально поглядел на Раунаки, увидел, как дергаются его крысиные усики, как дрожат, словно пламя на ветру, пальцы, теребящие редкую бороденку, и до боли пожалел, что посмел притронуться к этому нарыву.
— Я вот что думаю, Джагсиа, — снова заговорил Раунаки. — Если для людей нашего с тобой полета бог уготовил такую расправу, так уж лучше бы он создал нас птицами либо какой скотиной.
Тут Раунаки размечтался было о вольной жизни, которую вели бы они в обличье птиц и животных, но трезвая, жесткая мысль о полной недостижимости такой воли заставила мечту его, подобно градине, со свистом упасть на землю. Он умолк.
Джагсиру хотелось в разговоре с другом рассеять собственное смятение. Но обнаружив, что и Раунаки, подобно ему самому, захвачен потоком каких-то чужих, далеких мыслей, он снова впал в уныние.
А Раунаки, не обращая внимания на Джагсира, все говорил и говорил:
— Человеку дал творец десяток тел, человек изжил одно, а девять — где?.. Жил на свете один бедняк, Джагсиа, — маслодел. Весь свой век провел он у давильного жома. От старых и мудрых слышал он, что, пока длится жизнь человека, десять раз меняется судьба его. Говорят, коли возносить моления навозной куче, то на двенадцатый год и она откликнется. Так как же творцу не услышать молений человека? Но человек-то этот был любимцем судьбы, вроде нас с тобой, Джагсиа. Вот он и продолжал поджаривать то же семя, да все на той же сковородке. Наш брат носит наглазники, как бык, вертящий жом. Человек прикрыл глаза своей скотине, а творец прикрыл глаза человеку.
Миновало так и пять десятков лет, и шесть, а маслодел все хлопотал у своего жома да твердил присловье: «Человеку дал творец десяток тел, человек изжил одно, а девять — где?» Но вот грянули барабаны при дворе всевышнего: в городе остановился приезжий купец с караваном мулов, нагруженных сокровищами, а ночью один из мулов возьми да приблудись к дому маслодела. Тот провел скотину во двор, снял золотую кладь, а потом отогнал мула прочь палкой. С того дня, Джагсиаг маслодел твердил уже другое присловье: «Держи ушки на макушке, человек, или доли не сменить тебе вовек».
Раунаки умолк было, потом, так и не дождавшись от Джагсира одобрения, заговорил снова, вперив взгляд в потолок:
— В богатстве, Джагсиа, вся сила. Она-то и дает человеку другое тело, вторую долю. Недаром говорят, что у тех, чьи амбары от зерна ломятся, и дурак в умниках ходит. Нынешний мир на деньгах стоит, а у кого их нет...
И снова притих Раунаки, вроде бы и дышать перестал.
— Держи ушки на макушке, человек, или доли не сменить тебе вовек! — почти закричал он вдруг, так что Джагсир даже вздрогнул. — А тот-то, чертов тесть, единственную долю мою похитил! — И он захохотал громко и отчаянно.
Джагсир вскочил, думая, что с другом творится что-то неладное. А Раунаки все поглаживал кривыми пальцами правой руки свою бороденку, левой же вытирал слезы, и углы его рта кривились под усами, словно он еще продолжал смеяться.
— Что с тобой, Раунака? — с удивлением окликнул его Джагсир.
— Со мной? Ничего, — столь же удивленно отозвался Раунаки. — Что со мной может быть? Я все стараюсь втолковать тебе одну вещь...
Он вновь уставился взглядом в потолок и, продолжая теребить бороденку, проговорил:
— Что еще может с нами случиться, Джагсиа? Если есть тут в чем моя вина, пусть чертов шурин мне хвост оторвет!
Он вздохнул, но в словах его уже звучала привычная смешинка, заставившая и Джагсира улыбнуться.
До позднего часа длилась их беседа. Раунаки пересказывал другу старинные кисса — о Нале и Дамаянти, о воре, похитителе людских душ, о благочестивом Пуране. Джагсиру казалось, что друг взял его за руку и увел от житейской грязи в какой-то иной мир — чужой и далекий, но прекрасный. И засыпая в ту ночь, Джагсир впервые за долгое время ощутил на душе покой.
Утром Раунаки собрался домой. Джагсиру он сказал:
— Пойду приготовлю чай. Ты приходи поскорей.
Он пошел было, но задержался и спросил:
— Травка-отравка есть или все кончилось?
— Несколько катышков, кажется, осталось, — отвечал Джагсир со своей кровати.