— Если видишь сон, это что — кусок прошлой жизни?
— Как думаешь, Раунака, когда у престола всевышнего подводят итог человеческой жизни, там говорят только о том, что он получил, или о том, что отдал? Да и как тут сочтешь? Если мы, люди этой жизни, не можем, то как сочтут тамошние? И почему, Раунака, человек должен подводить этот счет?
Конца не было мудреным вопросам! Когда днем Раунаки отправлялся за топливом и Джагсир лежал в лачуге один, он все думал, думал и порой сам дивился причудливости своих мыслей. В этих праздных размышлениях собственная жизнь представлялась ему кисса, но в отличие от сказаний Раунаки у кисса Джагсира не было единой связующей нити, не было поэтической формы, не было огня вдохновения. Кисса его жизни напоминала полевую тропку: порой на пути ее возникала канава или вставали заросли кустарника, порой она упиралась в колосящееся поле, в поле, уставленное снопами, в унылое жнивье...
— Раунака, если как-нибудь... Может, как-нибудь... Чтобы пришла жена Никки...
Раунаки прыснул — больно уж рассмешили его эти слова — «жена Никки». И тут же сердито насупился, словно коря себя за то, что вдруг, ни с того ни с сего обидел хорошего человека.
На другой день он ушел и допоздна где-то пропадал, а когда вернулся, иссеченное морщинами лицо его было уныло. Он никак не мог собраться с духом и сказать Джагсиру, что жена Никки вот уже почти месяц как ушла в родительский дом — готовить свадьбу младшего брата. Расстроенный Раунаки забыл на этот вечер даже свои кисса.
— О всевышний! О всевышний! — громко произнес он и повалился на свою постель.
И лежа, он все продолжал повторять тот же возглас, может быть, для того, чтобы с его помощью побороть другие рвавшиеся наружу слова.
Когда Раунаки только показался на пороге лачуги, Джагсир на мгновение остановил на нем пристальный взгляд и тут же уставился в потолок, да так упорно, будто хотел ввинтиться глазами в кривые балки. Он лежал, глядя вверх, и ему казалось, что там, между тонкими балками, находится большое зеркало, в котором отражена лачуга со всем, что в ней есть: и пыльные, потрескавшиеся кувшины и миски, и рваное тряпье, и одеяла, и сундучок — сверстник покойницы матери, — и ломаные переломаные вилы, грабли, лопаты, принадлежавшие не ему, а Дхараму Сингху. Эта лачуга была построена раньше, чем Джагсир начал себя помнить. Сквозь камышовую крышу просачивались струйки дождя и разрисовывали стены причудливыми, иногда страшными фигурами. Отдельные фигуры соединялись с другими, складывались в его воображении в целые картины, которые жили, двигались, а потом вновь исчезали, сливаясь с новыми потоками воды, растекавшимися по глиняной стене. Однако понять, о чем говорили эти водяные картины, он не мог.
— Раунака, о Дхараме Сингхе что-нибудь слышно? — неожиданно спросил Джагсир.
— Нет! — скупо ответил Раунаки. — О всевышний! — воскликнул он в последний раз и умолк.
Джагсир по-прежнему глядел в потолок. И вдруг снова, тем же тоном:
— Скажи жене Никки, Раунака, пусть она обязательно обмажет глиной мой мархи. Ты ведь сложишь мне мархи...
— О всевышний! — снова завопил Раунаки.
Однако на этот раз он не сумел сдержать того, что рвалось из сердца.
— Так вот ты как!.. Погоди убивать, пока сам не умер!.. Разве есть у меня живая душа, опора в двух мирах, кроме тебя? Ты у меня один... И ты мне... такие слова...
Голос Раунаки стал хриплым от боли, из маленьких, глубоко запавших глаз полились два скупых ручейка.
Раунаки не услышал от друга больше ни слова, не заметил, чтобы тот хоть раз оторвал взор от потолка. Джагсир продолжал лежать на спине, уставившись взглядом в кривые балки. Глаза его постоянно были открыты, в них светились неяркие огоньки. Но на пятый день и они погасли, зрачки потускнели, стали походить на ягоды ритха.
Раунаки выбрал из золы кости друга и, выполняя его последнюю волю, сложил тут же, неподалеку от места сожжения, мархи. К тому времени Бхани уже вернулась в деревню, но у Раунаки не хватило смелости ее тревожить.
Мархи, который он соорудил в память друга, выглядел невзрачным и неуклюжим. Но назавтра, в светлый предзакатный час, Раунаки снова оказался около места сожжения, взглянул на поминальный столбик Джагсира и в удивлении остановился: кирпичная кладка была аккуратно обмазана глиной, наверху, в «домике» горел светильник. Долго смотрел Раунаки на этот огонек. Вначале он был робкий, трепетный, дрожал на ветру, раздваивался, но наконец пламя набрало силу, поднялось и выровнялось в один стройный язык.