– Уверяю тебя: у нас разыгрываются трагедии похлеще, чем в театре, – воскликнул дядя.
Они сели за стол и приготовились к молитве.
– Все возможно, – уступила Флоренс, хотя нисколько не сомневалась, что трагедии в мире актеров не идут ни в какое сравнение с трагедиями в мирке антикваров.
Только после обеда Флоренс удалось пообщаться с Уинифред с глазу на глаз. Они вышли в сад, и Уинифред затянулась взятой у матери сигаретой. Невдалеке, переливаясь в лучах солнца, сиявшего в прозрачной небесной сини, расстилалось море.
– Красотища, правда? – спросила Уинифред и вздохнула: – Люблю это время года. Мы только-только приехали, и впереди у нас целое лето.
– Угу, – кивнула Флоренс. – Будь моя воля, я вообще никуда отсюда не уезжала бы. Почему нет, в самом деле? Почему мама живет в Кенте, хотя все ее родные – здесь?
– Потому что в Кенте она познакомилась с папой и в Кенте они жили, когда вернулись из Индии.
– Глупости. Мама должна продать дом в Кенте и купить жилье здесь.
– Думаю, она не захочет.
– Но нельзя же все время цепляться за прошлое! Сколько времени прошло с папиной смерти! Почему она не вышла замуж во второй раз?
– Господи, Фло, иногда ты поразительно наивна.
Уинифред покачала головой, но Флоренс не сдавалась.
– А что такого? Папа давным-давно умер.
– Всего семь лет назад.
– Большой срок.
– У взрослых время течет по-другому. Кроме того, мама, наверное, и не собирается повторно выходить замуж. Она любила папу. Невозможно представить кого-то на его месте.
– Ты скучаешь по нему, Уинни?
– Беспрестанно.
Уинифред глубоко затянулась сигаретой и уголком рта выпустила струйку дыма. Флоренс нахмурилась.
– Я бы тоже хотела сказать, что скучаю по нему «беспрестанно», но не могу. Я его почти не помню. Помню смутно какую-то расплывчатую фигуру. Помню, что он болел.
– Ты была еще маленькой. Мои воспоминания о папе намного ярче.
– Он был богат?
Уинифред в изумлении уставилась на сестру:
– Ну и вопросы ты задаешь. С чего вдруг?
– И все же он был богат? – наседала Флоренс. – Почему никто не говорит о деньгах? Дедушка за нас платит или папа завещал маме достаточно средств?
Уинифред сощурилась:
– Какая-то птичка тебе что-то напела, верно?
– Никто мне ничего не напел. – Флоренс отвела глаза и посмотрела на море: – Просто мысль пришла в церкви. Мы с тобой, ты и я, мы – выгодная партия?
– «Выгодная партия»? – развеселилась Уинифред. – Нет, тут без птички не обошлось. Ну, кто тебе что напел? Выкладывай.
– Ладно-ладно. Радио Сью сказала, что та француженка…
– Элиз Дюжарден.
– Ты ее знаешь?
– Разумеется. Она же гостит у Дашей.
– Ну, в общем, она очень богата, и ее мать и миссис Даш надеются свести ее с Обри.
У Флоренс внезапно перехватило дыхание, а в груди стало тесно.
– А, теперь ясно. – Лицо Уинифред смягчилось. – Понятия не имею, является ли Элиз Дюжарден «молодой дамой, располагающей средствами», если перефразировать Джейн Остин, но одно я знаю точно – дедушка, на взгляд женщин, подобных Селии Даш, более чем состоятелен.
Сердце Флоренс забилось от радости.
– То есть дедуля богат? – в волнении спросила она.
– Не особо, но Селия далека от снобизма, и чужое благосостояние ее не интересует. У нее и без того денег полно. Полагаю, если Обри влюбится в горничную, Селия примет ее как невестку с распростертыми объятиями. Так что, моя дражайшая сестренка, неважно, являешься ты «выгодной партией» или нет. Богатство и положение в обществе для Дашей ничего не значат. Важно только одно – чтобы Обри без памяти влюбился в тебя. – Уинифред сочувственно рассмеялась. – И вот эта задачка, Фло, может оказаться тебе не по зубам.
Флоренс воинственно выпятила челюсть. Если деньги и классовые различия для Дашей – пустой звук, значит, дорога свободна.
– У меня целое лето в запасе, чтобы влюбить его в себя, – уверенно заявила она.
– Не забывай, что в его глазах ты просто ребенок, – охладила ее Уинифред.
– «Что вы так боязливы, маловерные?»[2] – усмехнулась Флоренс. – Вероятно, я многого не знаю, но кое-что я знаю наверняка: в любом случае я скоро вырасту. В сентябре мне исполнится восемнадцать, а в следующем сентябре – девятнадцать. Затем двадцать, тридцать, пятьдесят и, Бог даст, семьдесят. Возможно, я доживу до восьмидесяти, так что два года разницы между мной и Обри – сущий пустяк.