Флоренс тихо рассмеялась, отхлебнула чая и глубоко, по навязчивой привычке, одолевшей ее в старости, вздохнула.
– А каким богатым был рождественский стол… – Флоренс погрузилась в стремительно нахлынувшие воспоминания. – Конечно, я изнывала в предвкушении десерта. Десерт приносили до того, как мы уходили из гостиной, чтобы мужчины могли насладиться портвейном, и сразу после того, как мы расправлялись с рождественским «Стилтоном» – сыром с голубой плесенью. «Стилтон» украшали веточками сельдерея и подавали на тонюсеньких, почти просвечивающих печеньях от кондитерской фирмы «Танбридж Уэллз». На десерт у нас всегда был отборный английский шоколад фабрики «Шарбоннель и Уокер» в коробочках в несколько ярусов с серебристыми язычками и нежнейшие, тающие во рту «Карлсбадские сливы». Ах, и еще, конечно, изумительные засахаренные фрукты fruits glacés и глазированные каштаны marrons glacés из Франции. Моя мама жить без них не могла.
Флоренс надкусила пирог и втянула носом аромат свежей выпечки.
– М-м-м, божественно. Нет, Баз, даже не проси! Ох, ну хорошо-хорошо, на, держи.
Отломив маленький кусочек торта, Флоренс закинула лакомство в пасть собаки.
– В заливе Гулливера мы всегда пили чай с бисквитным пирогом.
– Я столько всего наслушалась про залив Гулливера, что мечтаю как-нибудь там побывать, – призналась Мэри-Элис, хотя, по ее ощущениям, она уже бывала там неоднократно.
– Увы, я слишком стара для путешествий, иначе самолично отвезла бы тебя в Англию, – горько посетовала Флоренс. – Даже не знаю, кому сейчас принадлежит дом. Господи, да ведь в нем могли открыть гостиницу или пансионат! И представить страшно! Полагаю, сейчас людям неинтересны величественные особняки, где обитые зеленым войлоком двери отделяют комнаты для прислуги от остальных помещений. Да и прислугу больше не держат, верно? Теперь это непозволительная роскошь. В наши дни все было иначе. Мои бабушка с дедушкой, убежденные викторианцы, отличались крайним консерватизмом и, я бы сказала, мнили себя важными птицами. Слуг мы воспринимали как должное, хотя теперь, оглядываясь назад, я понимаю всю тяжесть их положения. У них не было ни единой свободной минутки, да и платили им, вероятнее всего, сущие гроши. И все-таки мы жили в возвышенном мире, но потом разразилась война и от него не осталось и камня на камне.
Флоренс вздохнула, снова откусила от пирога и облизнулась, наслаждаясь его сладостью. Баз пустил слюни, но Флоренс, подхваченная волною воспоминаний, не заметила его вожделеющих, буравящих пирог глаз.
– Два брата моего отца погибли в Первую мировую. Никто не допускал и мысли, что мы развяжем новую войну, причем так скоро. Какая наивность! Мы думали, что уроки Первой мировой не пройдут даром, но люди не пожелали ничему учиться. В этом-то и беда: люди никогда ничему не учатся.
Мэри-Элис подлила себе чая.
– Расскажи еще про залив Гулливера, – попросила она.
Ей хотелось отвлечь мать от войны. Она прекрасно знала, куда заводят подобные болезненные воспоминания – в омут страданий.
– Я была неверующей, но страсть как любила ходить в церковь, – оживилась Флоренс. – Мне нравился викарий, преподобный Миллар: маленький лысый шепелявый толстячок с бездной обаяния и энергии. Неважно, что он изрекал, все его суждения казались столпами мудрости. Таких викариев на свете – пересчитать по пальцам. Какая харизма! Какой огонь! Если бы все священники были ему под стать, народ валил бы валом в церкви. Однако… – Флоренс плутовато усмехнулась, – не только викарий вдохновлял меня на посещение церкви каждое воскресное утро. О нет. Меня влекло к Обри Дашу.
Мэри-Элис склонилась над чашкой и улыбнулась. Эту историю она вытвердила наизусть, однако не собиралась лишать Флоренс удовольствия в очередной раз погрузиться в приятное прошлое.
– Одно имя чего стоит, – поддакнула она. – Такое романтичное.
– Я исписала этим именем весь дневник, – рассмеялась Флоренс, сверкнув зелеными глазами. – Выводила на каждой странице «Обри Даш», а затем – «Флоренс Даш», чтобы посмотреть, как будут сочетаться в замужестве мое имя и его фамилия. Смешно, да, учитывая, как оно все обернулось? Он меня почти не замечал.
Флоренс пожала плечами и отхлебнула чая.
– Почему? В голове не укладывается. Ты была обворожительна, мам.
– И очень юна, не забывай. Давай считать, что я расцвела довольно поздно. Наша семья сидела на одной церковной скамье, а его семья – на другой. Я украдкой бросала на него взгляды и слепла от его великолепия. Взгляды искоса – вот и все, что я могла себе позволить. Да и то, чтобы не пялиться на него безостановочно, я приучила себя любоваться им урывками, через определенные промежутки времени. Так я выдерживала, наверное, пять-шесть минут, хотя порой доходило и до пятнадцати. Но самое прекрасное мгновение наступало, когда мы подходили к причастию. И где бы я ни стояла – впереди или позади него, – чувствовала исходящее от него тепло. Пару раз он даже посмотрел на меня, и я заалела с головы до ног.