Флоренс помахала Дэвиду из-за ограды и, довольно напевая, вернулась к работе. Немного замешкалась, наблюдая за вьющимися над лавандой пчелами. «Какие же они восхитительно пухленькие и трудолюбивые», – умилилась она. Одна из пчел взлетела, и Флоренс подивилась, как она удерживается в воздухе на столь маленьких, казалось бы, крылышках. Доносившиеся с веранды голоса Мэри-Элис и Дэвида тонули в птичьем гомоне устраивавшихся на ночлег пернатых. Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая равнину неровным розовато-золотистым светом. Вскоре на небе вспыхнула первая звездочка, и вот уже незаметно подкравшаяся ночь укутала сад сумеречным одеялом. Наступила тишина, в которой были слышны лишь уханье сов и трели сверчков. Флоренс не спешила заходить в дом. Она обожала находиться на природе. С тех пор как переехала из города в штат Виктория, на восхитительную ферму Мэри-Элис и Дэвида, она наслаждалась каждым прожитым мгновением. В городе у нее была квартира с просторным внутренним двориком, заставленным горшками с растениями и цветами, но сердце ее тосковало по сельским пейзажам, жаждало покоя и безмятежности. Ей не хватало шелеста листьев на слабом ветру, нежности и мягкости окружающего ее пейзажа, вольного дыхания и – где-то глубоко в душе – чувства сопричастности к этому миру.
Баз встал на лапы и потянулся, всем видом намекая, что пора закругляться.
– Что ж, пойдем, старичок. – Флоренс зашагала к дому, поднялась по ступенькам и распахнула затянутую москитной сеткой дверь.
Вновь застрекотали сверчки, обрушив на мир сокрушительную какофонию звуков. Птицы унялись, и на равнину темно-синей вуалью опустилась вечерняя благодать.
Мэри-Элис колдовала над ужином. Дэвид поднялся наверх принять душ. Флоренс налила вина, зачерпнула в горсть льда и кинула его в бокал.
– Присоединишься? – спросила она у дочери.
– Спасибо, не откажусь.
Флоренс наполнила вином и второй бокал.
– Тебе помочь?
– Нет, отдыхай.
– Ну, тогда я понежусь в ванне.
– Отлично.
– И бокал с вином захвачу. Так по-декадентски. Будто полвека с плеч сбрасываю. После войны нам разрешалось заполнять ванну только по щиколотки, представляешь? Ванна, где вода плещется о края, до сих пор кажется роскошью.
Мэри-Элис отодвинулась от плиты, пошарила в кармане и выудила письмо.
– Вот, мам, держи, сегодня пришло. Хотела тебе отдать, но забыла.
Флоренс недоверчиво сощурилась: с каких пор Мэри-Элис страдает провалами в памяти?
– От кого? – подозрительно спросила она, косясь на дочь.
Лицо Мэри-Элис подсказало ей, что это необычное письмо.
– Думаю, тебе лучше узнать самой.
Флоренс нахмурилась и повертела в руке конверт, вчитываясь в незнакомый почерк.
– Ладно, возьму его с собой наверх, – усмехнулась она. – Бокал вина, восхитительное омовение и загадочное письмо. Денек удался.
– Не уверена, – судорожно выдохнула Мэри-Элис.
– Ты его прочла? – удивилась Флоренс, только сейчас заметив, что письмо распечатано.
– Пришлось.
– И?
– Своеобразное. Но ты все равно прочти.
– Заинтриговала. Может, мне следует его открыть здесь, вместе с тобой? Не боишься, что я дочитаюсь до сердечного приступа?
– Не-а, – хихикнула Мэри-Элис, – ознакомься с ним в ванне. Только лучше прихвати не бокал, а бутылку.
– Все настолько плохо?
– Нет, просто странно.
Флоренс поверила дочери на слово и с бутылкой вина в одной руке и письмом и бокалом – в другой медленно поднялась по лестнице. Погрузившись в душистую воду, она вытерла руки о фланелевое полотенце, нацепила очки для чтения и вытащила из конверта письмо.
«Уважаемая миссис Левесон, позвольте представиться…»
Глава первая
Неукротимый пыл, охватывавший преподобного Миллара всякий раз, когда он вещал с церковного амвона, преображал викария, словно по волшебству, и внимавшая ему паства видела перед собой исполина, великана с блестящим, как биллиардный шар, лысым черепом, розовыми, как у мальчика-хориста, щеками и кустистыми бровями, которые, стоило викарию удариться в рассуждения, оживали и, наподобие двух напившихся гусениц, изгибались самым причудливым образом. Шепелявость могла бы сделать из викария посмешище, если бы страстная, искренняя вера и мудрость не пропитывали каждое произносимое им слово. Преподобный Миллар вдохновлял и зажигал сердца паствы – все сердца, за исключением одного.