Его ленинградскому переводчику вырвали ногти для показаний на тех, кого истребили бы так и так, так и этак, на тех, кто отсрочился до блокады и дистрофических обморожений «В поисках за утраченным». Беловик пятого тома на конторке четырьмя несожженными дестями, из диспетчерской песни тюркского песнотворца Сабира, теснящего свиристение птички Григория. Сабира на сорок девятом году в деревеньке, знойной с июля по август, снежной с января по февраль, когда студены колодцы, дымят домовитостью хатки, жарок хлеб из тендырных печей, выпеченный женой и прислужницей, сиротой, отданной ему в попечение. Нормальный возраст завершения для писателя и мужчины, это потом сорок девять объявят «безвременными». Сабир заводит сводный хор. Галдят притоны мздоимцев и попрошаек, сутяг, мракобесов; гундосит и блеет, послеобеденно жирно басит выставка коллективных уродов. Из гвалта сословий выбиваются завывания одиночек, отец не пускает сына учиться (сына? в школу? никогда — отвяжитесь — не пущу!), чиновник оплакивает невзятую взятку. Неплохо придумано, Мирза Алекпер. К издевкам примешена набожность, паломничал, исхаживая святые дороги, и усугублялось лицо, на молодых уже портретах изглоданное, горбоносое, тощее в худой бороденке, с как бы закапанной влагой недомогания, недовольства.
Трое поют каждый свое, но согласно, не запутываясь в словах друг у друга. На костлявом, в черепаховых очках, французе, раскурившем гавану вопреки кардиологу грязелечебницы, кашемировое пальто, галстук, заколотый стрекозою в брильянтиках, фетровая шляпа, выгодно затеняющие второсортное одеяние ленинградского переводчика, грузного астматика из коммуналки, с угольком папиросы, гаснущей над перилом моста, в виду ряби, булавчатой от дождя, и совсем неподобен татарский костюм азерийца-сатирика с мундштуком: смушковая истертая феска, бедный пиджак… из тех, попрошу обратить, пиджачков, что подновили в мужеложнях haute couture полпреды революции аятолл. Пошел бы он с ними? Дурацкий вопрос. Разумеется… нет. Трое поют каждый свое, папа Григорий, смолоду грешник, позже облезлая, на лесном покаянии, птица — подпевает четвертым. Хор поэтов у тебя в голове. Радио из диспетчерской, где кидают костяшки, пьют чай, переживают футбол шофера. «Нефтяник» опять в высшей лиге, вышайшей, упорно протаскивал в газетных заметках Саша Сатуров, Аствацатуров. «Нефтяник» на стадионе с алма-атинским «Кайратом», и Банишевский, рыжекудрый Толян с пивным животом, форвард союза республик шестидесятых, скандалист пролетарской отчизны Баилова, дважды сосланный на низовку за дебоши в нетрезвом, играющий тренер, которому клуб обязан новым своим восхождением, некогда ртутный, ныне отяжелевший Толян, которому трудно подолгу бежать, проще подолгу стоять, но технику не пропьешь, мяч как приклеенный, Банишевский не может забить Ордубаеву. Не идет, по нулям, то в руки, то в стойку, то рядом со стойкой. И публика, все четыре трибуны, как уже было тому назад страниц сто или двести, начинает скандировать «Ор-ду-ба-ев дол-ба-еб», весь второй тайм, ладно, полтайма, что слышно по телевизору, а по радио тот же Сабир.
Ты дочитываешь «Избранника» под бумажными фонарями, протянутыми сверху вниз от выступа Девичьей башни к ладошкам гипсовых истуканчиков, окаймляющих чашу фонтана. Медная зелень геракла в два человеческих роста сечет ятаганом подножные доверчивые кольца змея, орошаемые струйкой героя, в ожидании маршрутки за пятнадцать копеек. Концовка измусоленной прозы не так гипнотична, чтобы не пригрезился фонтан в саблинской болотной книжке Д’Аннунцио. Низвержение потоков на иссохшие камни расы, вспениваются зевы тритонов, колесничных коней и посланцев Нептуна в раковинах по волнам. Азианское красноречие жениха, выбирающего меж двух вырожденческих аристократок-сестер, а Передонов хотел жениться на всех. Девы скал, дворец на холме. Тебе снится, что младшая, с каштановыми волосами, промокается полотенцем у моря и, хохоча (не смеялась в романе), обнаруживает на мохровой поверхности два симметричных отпечатка розовых грудок купальника. Ты отпечатываешься на простыне сквозь трусы и побочный наплыв, у тебя больше нет женщины, это факт. Дева скал замужем, дева гор брошена среди круч и бранит в темноте тетку и дочь. Маршрутка, захлопнулась книга, некуда деться в субботу, один Парапет.