Выпускной класс, супруги прочили Испанцу соло за валюту в комсомольском турне. На закуску Болгария, дальше, культурным обменом, Иран Мохаммеда Реза Пехлеви и Сурайи, парижанки на львином свету возродившего Дариев Тегерана. Дух переводим в Минводах, и опять быстролет, дружелюбие арабских режимов, с бонами и «Березкой». Он сбежал накануне экзамена, отлежался в психушке от армии, вышел со справкой. Хлеб зарабатывал танцем на свадьбах и мог бы, если б захотел, грести лопатой, потому что жених, и невеста, и гости, и публика из других ресторанных, в соседстве со свадебным, залов замирали, когда черным лебедем с газырями (заказ жениха), когда белым лебедем по заказу невесты, когда в синей тройке при бабочке по заказу горисполкома под музыку в замершем пиршестве нестерпимо кружился, кружась. Не украшение — талисман, пропуск в первую ночь, в дни и ночи за ней, и платили втройне, и платили бы тридцать раз по три, потому что деньги не пахнут, а в этих залах денежный запах забивал запах плова — танцевал редко-редко, только чтобы поесть, раздавая излишки в оркестр и беднейшим даглинцам.
Он заваривает чай за клеенчатой занавеской. Ополаскивает из-под крана холодной водой, обдает кипятком. Две ложечки индийского, третья для вкуса и уважения. Горбоносый профиль за занавеской, в комнате смеркается и теплеет. Невыветренный дым, пепел в сумерках почти уже полных, будто кто-то мешает подойти к выключателю. Я самочинно щелкаю кнопкой торшера, купленного им в комиссионке за время наших невстреч, траченный модерн шестидесятых, оранжевый кисель над диваном. Темно-красный почти что чифирь в грушевидных стаканчиках, снова закуривает, стряхивает в лягушку. Очерненный овал его губ. Мистерии живы, он говорит. Танец жив, танцуют не там. Надо в событии, в кроветворной победе и в поражении. Болонки па-де-де и краковяков, марионетки в завитых париках, мы отторгнуты от насущного, поясняю. Страна возводит храм союзов и съездов, политических оргий во имя величия — я должен сплясать на фундаменте, перед распорядителем стройки, излив танец свой в котловане, ибо он семя явления. Война в Афганистане — мне место под пулями, танцевать освящение битвы, в ней погибнуть, и меня сменит тот, кого загодя подберу дублером к батальному случаю. Твердо скажу, на экстремуме: ни одно решение государства, в парадных покоях с лепниной, в полевом ли бункере штаба не принять без того, чтобы танцующий человек не зарядил поток власти ритмом стихий, который его, безотчетного, выбрал своим представителем. Что же, я буду влиять? Так всегда было в эпохи поступков, сверявшиеся с поступью музыки, танца, стиха, все едино. Размышляя над способом подавления Кронштадтского бунта, коим бунт мировой усекался до банальностей шагреневой революции, Ленин четырежды прослушал «Апассионату» и всепрощенчеству Гольденвейзера предпочел версию Шора, ее вселенский размах. Как много возможностей, вдумайтесь. Принцепсу нужен наследник, а лоно супруги — или же сам он — потухло. Вызывают танцора, чистейшего воплотителя ритма поэзии, т. е. власти, и поэт предваряющей пляской у ложа делает чету плодоносной. Приготовляется к чуду св. Барнарда кардиолог-хирург; двадцать четвертая партия за корону мешает уснуть шахматисту; во льдах, под арктическим ветром коченеют полярники — я тут как тут, не повергаемый зноем и стужей, и, призванный на подмогу в подземелья Лубянки, спускаюсь в бесстрастном сознании правоты: мы не с моралью, а с лучом светосилы, прорезающим толщу мрака, любого.
В материнских посланиях это было, Ахмед? Да, но там резче, рельефней. Мысли ее для нашей эпохи смелы и даже ею, мне кажется, не всегда предавались письму. Не окорачивая думу, придерживала ее до сбора плодов, когда мировой урожай поглотит частные подношения. Если бы я имел дар окликать время по имени, я спросил бы у «времени ждать», сколько нам остается в бездействии, но ответом на то, о чем не дозволено спрашивать, о чем можно болтать лишь с такими же, вроде вас и меня, постояльцами статики, бывает паралич вопрошающего. Не стану и вам не советую, обождем. Я еще потанцую чуть-чуть, на Парапете для дуралеев даглинцев, в укромной аллейке для Шелале. Расскажи мне о ней, сказал я, распустившееся волоконце чаинки шевельнулось в наклоне стакана. Всему свой черед, усмехнулся Испанец.