К десяти разбредались, никто не перечил им, что так рано. Даглинцы обугленные, с ними не спорят. Начинали с утра, чтобы покрыть максимально. Во всех направлениях, от Крепости до Баилова, от Красноармейской до Фиолетова, от Мирза Алекпера до Мирза Фатали, исходя из Бондарной, как центра, от которого все одинаково близко и далеко. Четверг был их праздник, насупленный, ощетиненный. Шли муравьями, стягивая разрозненные дома и дворы в артериальное поприще чая и жидкой халвы. В среднем даглинец посещал за четверг тринадцать — пятнадцать квартир и дворов, рекорд старейшины равнялся двадцати шести скорбящим присутствиям, видно, в тот чудодейственный день юноша, точно Мгер на арене, смог расправить и подоткнуть под себя время бдений — превзойти эту цифру, не погрешая спешкой против устАвного ритма, не удавалось потом никому. Исполнилось завещание матери, сбывались слова Шелале, но негаданно — закавыка. Кодекс траура предписывает обуздывать пол три дня до «джума ах-шамы» и два после, продолжает Испанец. В остатке одно воскресенье, и то под сомнением, ибо, отторгнутые этим же уложением от жен, которых, за непрерывностью службы, у даглинцев нет, не было и не будет, они редко-редко совпадали с подругами (месячные, не обзавелся, не дождалась), а как разрядка вручную слишком явно затемняла позором подглазья, промежутки растягивались в непоправимый ущерб. Непоправимый? Женщинам Парапета с горцами нельзя, табу, старое, как сам Парапет, разводило две касты. Лечились мугамом и Сутиным, надевали сшитые карлами кепки, тупо дрались в кустах. Не помогало, безрезультатно, ноющая тяжесть в мошонке пригнетала четверг. Был объявлен сбор в воскресенье, около расписанных Самвелом Мартиросовым дверей бани «Фантазия».
Ветрено, на углу у бани крутило. Бледно-желтые клены, кружась в нанесенной с Бондарной пыли, шуршали, как бумага при обыске. Горцы угрюмо переминались, сверля взглядом асфальт, под корой шумела злая бурлящая жижа, затопляя упорство ростков. Шелале опоздала на полчаса, в ожидании развязки они еще больше осунулись, пропылились, походя на скелеты из мусульманских пиров-святилищ, обряженные в пиджачные пары. Она была в долгополом двубортном жакете, на пределе своего аскетизма и, кажется, совершенно больная, но как бы за гранью болезни, которую должна была пересилить возвратом к здоровью. Купюра в полсотни рублей порхнула в прорезь решетки кассира, на пупырчатый коврик, сбрызнутый для проворства разменов проточной водой. Дэнги, дэнги, бормотал билетер, белый лунь в закавказской поддевке на тельце, обмотанном шерстяным кушаком от люмбаго, как я нэнавижу. Обеспечено казначейством, произнесла Шелале, билеты на всех, запускай, старик, не ленись. И двери открылись, всосав смятенную ватагу, а с ней влетел и, не найдя себе дела, улегся на листьях песчаный вихрь Приморья. Зала фресок, исполненных Мартиросовым по заказу магната Тагиева в последнюю осень перед бойней народов, — Сенека, Марат, виллы на итальянских ручьях, плодородие злаков, урожайность скотов, сходящихся на рожок пастушка, мальчонки в хитоне, повитого гроздьями, — под слоем цветового секрета таила еще один, основной: ошеломительную первозданность, с какой выпивоха перевел свои духанные трафареты в жестокие, плавные наваждения Бонампака, по капле сочащиеся из вертикальных зрачков. Осведомленность исключалась: книг живописец не читал, дразнящая дороговизна альбомов дразнила других, путешествие к Тагиеву, купившему Мартиросова, как ученую обезьяну, было первым выездом «за границу» в десятилетьях тифлисского странничества из подвала в подвал; вариант совпадения оскорбил бы теорию вероятностей. Загадка, загадка, тер угреватую спину ленинградский историк доколумбовых домостроев, добрейший молодой толстяк с пучками бровей над очковыми дужками, следопыт обсидиановых празднеств, искавший всюду их отражения. Возьмите шаечку, брал и мочалочку, из-за пухлости и угрей стесняясь обслуживаться во всю ширь гостевого тарифа, на мраморном прилавке татарина, обритого наголо. Гибче лука, прыгучестью мадагаскарский лемур, тот кулачной расправой и поперечно-продольными вмятинами отваживал от окаменелых зерен пшеницы, от плесени, мерзлых водорослей, от сухого помета, под банщиком становилось блаженно, тепло. Залу фресок окружали купальни, номера наподобие ресторанных и некоторое количество общих, подражающих римским термальным палатам. Дельфины прыгали на мозаичном полу, неся арионов с якорями альдин. В бассейне под журчащим фонтанчиком красные рыбы всплескивали на повороте рулевыми хвостами. Пустота в ранний час, только маленькая полная женщина лет сорока, жидковолосая, в круглых очках на мелко выточенном носу, только она в мартиросовских фресках. Здравствуйте, я Лана Быкóва, представилась женщина тихо и без смущения, как мог бы представиться любезный хозяин, принимающий важных персон, здравствуйте, Лана-ханум, отвечала почтительно Шелале, здравствуйте, расселся по креслам нестройный хор горцев. Плетеных седалищ, в дежурные дни малочисленных, хватило ровно на всех, на крайнем и кончились — это что же, всегда будет так? Еще самую чуточку, вывалился из кабинета директор, испуганно-пожилой, в замшевой куртке, при галстуке, номера подготовлены, греем… Вы не волнуйтесь, все хорошо, посмотрела на него Шелале; директора сдуло.