Вот те раз — непонятно. Кое-что даже им, на орлиных площадках с медикаментами и круглосуточно восполнимым запасом всего. А напечатают ли в ежедневных газетах, кто заменит на Парапете даглинцев и женщин, тоже забранных до одной в аллеях большого и малого спроса, от пальмы и кипариса до ржавой, вросшей в землю цистерны на обезвоженном пустыре, в солончаковую почву, отторгающую даже отставших командированных с фибровыми и фанерными чемоданчиками. Двух, с Арала, каракалпачек, золотозубую гагаузку, хакасского ветерана плавбазы, уйгурку казахстано-китайского пограничья, это экзотика только, не утомляя всей списочной полнотой.
Скажут ли в общеполезной печати, кто будет носить заупокойные фотографии, марки почты фаюмской на лацканах пиджаков.
Поддерживать март, как выброшенный на остров Педро Серрано поддерживал добытый огонь с помощью всяких отбросов, дерева с кораблей, рыбьих костей, огонь в хижине из панцирей черепах, самых крупных, в чьи панцири помещалось до двух арроб дождевой воды, а кровь обезглавленных черепах он выпил до этого, в засуху.
Заботиться о Бондарной, яремной вене четверга, в кружении ветоши пошивочного и картонажного производства, оборки, лоскутья, огрызки, бахромчатая требуха подле скита не покладающих рук Анастасии и Марфы Иванченко, девственниц опущенного взгляда (а падеж все родительный), который кинокамерой на рельсе катит к выбоинам у табуретов Эсмиры и Руфата Караевых, крапчатых богомолов с шевелюркою пакли и пуха, к девяти ступеням вниз Папазяна Аршака, сына Папазяна Вартана, хлеб и сахлаб, сладковатый ливанский душок, армянин пополам с арабом-разносчиком, масляным поршнем шведок, датчанок на кардамоновом пекле, опущенный этот взор устремляется в комнату, к дневнику на столе, нотной тетради в шкафу, к ложу усопшего под снимком обнявшихся женщин, к их поцелую взасос для интимного моментального снимка.
Кто будет слушать мугам, ветер с песком, ветер с пещерами для песка и песок с пещерами для бурана; поющий прерывисто из ящиков на стволах.
Собираясь в косых заходящих иранского консульства, кинотеатра «Дипкорпус», безфонарного одичавшего сада, где побитые статуи римских богов и богинь, водруженных, как и на Родосе, итальянцами, ведут по ночам разговоры в ауратических нимбах алебастра и гипса. И горец заведет на тротуаре игрушку, кошечку или зайчика, или собачку, вставив ей в анус ключ.
Танец Испанца.
Баня «Фантазия».
Шелале.
Кто ты такой, чтоб тебе отвечали.
Ответа нет и с кончиной Андропова.
Ты дописываешь эту главу под вечер в Тель-Авиве, пляж, конец сентября, кафе на берегу, подсвеченное красными колбами подле столиков, на песке. Неевропейцу в кафе писать пошло и незачем, описывать свое писание в нем, и даже самое слово кафе, вульгарность вдвойне, но хочется иногда побыть европейцем. Двухметровые шумные волны под шапками пены, йодистый и соленый разгул к чашке чая. Прибой дохлестывает до босых ног, утрамбованный пляж продолжает теми же средствами дно морской близи, водоросли, ракушки, медузы, возврат населению пакетов и банок. Запретивши купание, вывесив черный флаг, ушли из дома на сваях, сказочной первобытной избушки, спасатели. Тебя познабливает, 37,4 противостолбнячной прививки. В гостиничном номере, дешевеньком, но опрятном, с удобствами, арендованном на три отгула, ты, зацепившись за ковер, пропорол в падении околовисочную долю и был зашит в больничном покое молодой неулыбой, заклеившей пластырем бинт. Тебе понравилось, красным-красно и смаргиваешь кровь с ресниц, все преходяще, как зашивающие теплые руки, стежок за стежком. Она полила на тебя заморозкой, набросила, чтоб не боялся, платок на глаза, усыпить попугая. Не надо было трогать, поднимать, брать с собою ракушки, не раковины, зрелые и глубокие, шумящие в ушных лабиринтах, — маленькие, в радужных пятнах ракушки, они к неприятностям, остерегала лет восемь тому девушка из Кейптауна, работала тут за углом, в трансильванской кондитерской Сильвы Манор. Достоверно весьма и весьма, с учетом, что каббалисты не разрешают разбрасывать ногти, то есть бросать за окно, удобрять ими огородную почву, да и на пол, дорожишь если собственной тенью, мантией жизни под солнцем. Сыворотка, отшибая потребность в еде, расталкивает питьевую, и четырежды опорожненный, все еще тяжелый желудок легчает от слабого чая и минеральной воды; ты без устали мочишься, хоть бы час провести не послушником пузыря, цементный, засыпанный хлоркой нужник где-то там, за спиной. Кукурузник провез в небе рекламу стирального порошка в электрических лампочках, жар прибывает, по сухости если во рту и ознобу, помочиться, еще тепловатого чаю в рубиновом свете из колбы, босиком на песке. Хлещут и бьются, налетая на волнорез, йод, водоросли, тяни в себя эту соль. С того года — клеенчатая телефонная книжка за 38 коп., Испанец в окошечке литеры «и», а в целлофановой папке желтая страница «Рабочего» об устранении антиобщественных группировок на Парапете. Кто ты такой, чтоб тебе отвечали, с перекидною тетрадью и бинтом на виске. И в альбоме карточка Глезера.